Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.

Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.

Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.

Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания".

- И этот день наступил. Мрачное пророчество, - Климентий Сергеевич нахохлился, голос его звучал глухо, в нем одновременно читались и протест и обреченность.

- Новый Завет Господа Нашего Иисуса Христа, Соборное послание святого апостола Иакова, глава 5, - адвокат закрыл Библию, смолк, задумался.

- Слова хорошие, - не удержался Никита, но тут же убежденно резюмировал: - Однако, книга эта вредная. Она твердит, что трудовой народ должен терпеть.

Хватит, натерпелись!...

И был день - 24 июня 1921 года, и по горной дороге из Аджамети в Кутаиси где шагом, где рысцой ехал на гнедой лошадке парторг полка Никита. Вез он в политотдел дивизии месячный отчет о политико-воспитательной работе и, поскольку он был уверен в положительной оценке проделанного, самочувствие у него было превосходное. День был жаркий и потому даже самый неприятный отрезок пути - переход Риони вброд - лишь на несколько критических минут пригасил приподнятое настроение. Перед самым въездом в город ему встретилась свадебная процессия. Жених и невеста в строгих национальных одеждах торжественно катили в празднично разукрашенной пролетке. Вокруг нее лихо гарцевали, то подъезжая вплотную, то удаляясь на тридцать-сорок аршин, молодые джигиты. Никита спешился, взял лошадь под уздцы, пошел следом за толпой мужчин, женщин, детей, сопровождавших молодых. К нему подошел седоусый крепыш в длинной белой черкеске и в белой, лихо заломленной папахе.

- Здравствуй, дорогой, - сказал он, опуская карабин дулом к земле и придерживая другой рукой кинжал, который висел на тонком ремне. - Я, троюродный дядя невесты, приглашаю тебя за наш стол. Дорогим гостем будешь!

- Я на службе... - протянул было Никита, но крепыш мягко взял у него узду: "Делу время, потехе час - есть такая пословица? Есть, дорогой, еще как есть. Хорошая пословица, ей богу, верная". Он коротко бросил что-то по-грузински и мгновенно два молодца подхватили Никиту под руки. Тем временем вся процессия остановилась на лужайке перед одноэтажным скромным домом. На ней квадратной буквой "О" были расставлены столы, на которых уже стояли бутыли с вином и тарелки и блюда со снедью. У тех мест, которые должны были занять старейшины и тамада, прямо на земле лежало несколько наполненных винных мехов. Никиту церемонно усадили меж двух столетних мужей. Они не говорили по-русски, но приветливо улыбались, показывая два ряда замечательно белых зубов, похлопывали красного солдата по плечу. Отец жениха подал ему с поклоном двухлитровый рог, оправленный червленым серебром. Поставить его так, чтобы не опрокинулось налитое в рог до краев вино, было никак нельзя, и Никита вынужден был все время держать его в руках. С очередным тостом он отхлебывал немножко из рога, стараясь не обращать внимания на увещевания тамады, сухонького юркого старца с лицом, похожим на печеное яблочко и острым ястребиным взглядом ярко-синих глаз. "Добрый дяденька, - думал про него Никита. - Нiби-то я котрий-небудь п'яниця, чтобы всю эту каюрину опрокинуть себе в рот. Хоть и не по нашему он лопочет, да я не дурень, разумею". Однако, когда поднялся во весь свой богатырский рост прибывший с небольшим опозданием молодой розовощекий батюшка, один из молодцов, усадивших Никиту за стол, вновь мгновенно наполнил его рог до самого серебряного ободка. Батюшка говорил долго, умело играя тембром своего мощного баса и вдохновенно жестикулируя, то смежая веки, то распахивая большие светло-серые глаза. Закончив свою речь, он разгладил степенно усы и одним духом опорожнил рог, который был самым большим за всем столом. Затем нашел взглядом Никиту и что-то весело проговорил. Никита сделал, как и после каждого тоста до того, два небольших глотка, но к нему тотчас повернулся его сосед слева и неожиданно заговорил по-русски: "Генацвале, этот тост священный, его надо пить до дна". "Почему?" - несмело поинтересовался Никита, интуитивно чувствуя, что на сей раз ему не отвертеться.

- Потому что батоно Афанасий сказал: "Браки совершаются на небесах".

Старик смотрел строго, поднял руку и весь стол затих в напряженном ожидании.

- Если хочешь счастья и долгих лет молодоженам - выпьешь.

Никита поднялся на ноги и, как ему казалось, убедительно, воскликнул:

- Религия - опиум для народа! При чем здесь небеса? Попы дурачили нас сотни лет. Советская держава принесла полную свободу. Хай живе дружба усих людин!

Он опять сделал два глотка, но все, кто был за столом, встали и хлопали в унисон, что-то при этом выкрикивая. "Так и у нас на свадьбе кричат - "Пей до дна!" - успел еще, словно оправдываясь, подумать Никита. И - эх, была-не была! - стал цедить вино сквозь зубы...

Нет, он не рухнул без памяти под стол, не стал безмерно веселым или, напротив, агрессивным. Но еще никогда за все свои двадцать семь лет он не был так безудержно пьян. Он и пел, и танцевал, и пил еще вино. И вместе с ним все вокруг пело, танцевало, пило. И мир казался таким светлым, проблемы такими ничтожными, люди такими добрыми и счастливыми. Ну до чего же хороша жизнь, хлопцы-генацвале...

Очнулся Никита поздним вечером. Он лежал в горнице на кровати под буркой. Свеча бросала скудный свет на стены, потолок, нехитрую мебель. Никита нащупал полевую сумку. Все было на месте - пакет, документы. Не на месте была лишь его голова. Она плавно и безостановочно кружилась, она была тяжела как чугунный котел, она не слушалась и вдруг то откидывалась с силой назад, то падала на бок или на грудь. Ему было смешно, он тряс ею из стороны в сторону, обхватив обеими руками. Наконец, встал и вышел во двор. Подошел к колодцу, снял гимнастерку, вылил на себя несколько ведер ледяной воды. Небо было усыпано звездами. Далекие горы словно надвинулись на предместья города и огоньки в окнах домов уютно подмигивали. На лужайке застолье было в разгаре. Несколько "летучих мышей" освещали лица пирующих. К Никите быстро подошел коренастый горец, весь заросший густыми черными волосами.

- Все хотят, чтобы ты остался, - хрипло сказал он и слова его звучали, как приказ.

- Вы что хотите - чтоб меня судили? - жестко парировал Никита.

- Обижаешь, генацвале, - прохрипел волосатый. - Зачем судить? Мы все покажем, что ты был нашим гостем.

- Вот за это и будут судить! - зло пояснил Никита. И, несколько успокоившись, пообещал: - Я до штаба доберусь, дело сделаю и вернусь.

- Слово джигита?

Никита кивнул и пошел к лошади, которая паслась на лужке за домом.

В штабе дивизии кроме дежурных был лишь начальник политотдела. Старого шахтера Андрея Мартьяновича Семиручко за глаза все звали "батя". Не раз и не два он поднимал в атаку роты и сам шел впереди; проверял кашеваров и интендантов и наказывал воров и просто нерадивых; отечески опекал молодых бойцов и вместе с тем не давал спуска нытикам, симулянтам и паникерам.

- Что-то поздновато ты нынче, Никита, - сказал он, принимая пакет и пристально вглядываясь в лицо полкового парторга.

- Когда переправлялся через речку, кобылу подхватило течение. И як понесло... - Никита махнул рукой в сторону и посмотрел куда-то вдаль, словно надеялся разглядеть там многострадальную лошадь.

- Ты вот что, хлопче, садись и рассказывай.

И Никита, то и дело запинаясь, покаянным тоном рассказал всю правду.

- Все из-за того бисового попа и получилося. Ну я им и прочитал лекцию на тэму: "Религия опиум для трудящих".

- За выпивку выношу тебе порицание, - молча докурив традиционную цигарку, сказал батя. - Устное. А поп тут ни при чем. И с лекцией о религии перед верующими выступать - для этого одного желания трохи маловато. Знания нужны.