Иннокентий А. Сергеев

Вегетативный невроз

Поход за новой Цирцеей

Непроницаемые заслоны в дымоходах на чердаках строений из обожжённой глины. Странные звери под знаменами из розовой туалетной бумаги шествуют, соединяя колонны, по набережной в сторону балкона Прекрасной Дамы. Коварные женщины выливают содержимое ночных горшков из окон на головы неповинных прохожих. Крик предостережения настигает несчастных одновременно с бедой - шляпа слетает с головы, деревья падают, сражённые загадочным недугом, и злобные ликуют чудовища, сумевшие похитить с палубы красавицу дочь капитана. Пронзительно рыдают сирены над распростёртыми на тротуарах телами павших бойцов авангарда. Мужчины заламывают руки, дамы роняют скупую слезу, собаки чешутся и поскуливают. Санитары проверяют наличие документов у новобранцев и сверяют часы. Начало операции назначено на час восхода солнца в Нижнем Египте. Умеющие плавать в песке отмечаются отдельно. Все проходят специальный досмотр у психиатра. При себе иметь: нижнее бельё, тапочки, пару свежих носков и клизму (желательно одноразовую). Коварство женщин не имеет границ - они подвергают подходящие части обстрелу цветочными горшками и журналами мод. Вчера я не выспался, не выспался и сегодня. Что ж, не высплюсь и завтра, если, конечно, останусь в живых. Сегодня, едва рассвело, они разбудили меня своими воинственными воплями. Я бегу по улице вниз, и чёрные полы моего плаща летят за мной, пугая детей за крестовинами тёмных окон домов. Я бегу уже долго, молча и сосредоточенно. Операция уже началась; поток горшков, нечистот и макулатуры временно прекратился, но всем ясно, что это не более чем краткая передышка. Пока они не придумают новую хитрость. Их тактика совершенствуется раз от раза, но стратегия неизменна. Прочь отсюда. Да, да, прочь отсюда! И вдруг меня осеняет догадка. Я застываю на месте. Я подхожу к водосточной трубе и прислоняюсь спиной к стене дома, похожий на кого угодно в плаще. Они хитрые. Они затаились в своих комнатах и выжидают. Выжидают, когда я упаду, выбившись из сил от бега вокруг площади городской ратуши. Зачем им открывать себя лишний раз? Они хитрые. Больше я не буду бежать. Уж лучше пусть приглашают. Всё равно я не сумею подобрать нужный галстук, подготовить речь, найти адрес... или меня просто не впустят. Кто-то окликает меня по имени. Я отворачиваюсь и делаю вид, что не слышу. Меня окликают громче. Я начинаю бешено карабкаться по водосточной трубе, но соскальзываю вниз. Они подходят и обступают меня за спиной как католики гугенота наутро Варфоломеевой ночи. Я поворачиваюсь к ним. Они пересмеиваются. Одна из них хочет выйти из их полукруга, чтобы отереть мне лицо,- она теребит в руке носовой платок,- но её не пускают. Может быть, я заразный. Наконец, она вырывается из их рук и, подойдя ко мне, достаёт расчёску. Она заботливо расчёсывает мои взлохмаченные лохмы,- так девочка причёсывает свою любимую куклу,- и я вижу в зеркальной витрине через улицу, как смешно дёргается моя голова. Они отступают. Они поворачиваются и уходят. Она прячет расчёску в кармашек сумочки и бежит догонять их, не оглядываясь на меня. Я остаюсь один, понимая, что они победили. Я пойду на их вечер. Они принесут мне галстук, я подготовлю и выучу наизусть речь. Звери изловлены и посажены в клетки. Радио надрывается, сообщая подробности. Посажены в коралловые клетки. Посажены в сахарные клетки. Посажены в клетки из платиновой и медной проволоки. Уши свиней украшены флёрдоранжем. В холодильнике завелись пакеты. Прохожие по привычке ещё жмутся к фасадам домов и с опаской обходят открытые канализационные люки, но река уже входит в своё русло. Барабанный бой смолк где-то на самом краю набережной под балконом Прекрасной Дамы, прекрасной изменницы. Если я начну вспоминать всё, что о ней писали, занятия этого хватит как раз до вечера,- так в одной газете писали, что она лесбиянка, а в другой, может быть, в пику первой, сообщили, что она переодетый мужчина,- и не нужно будет придумывать, куда пойти, чтобы скоротать время, и где взять деньги, чтобы туда пойти. Мой бой окончен,- заламывайте руки, роняйте скупую слезу, чешитесь и поскуливайте,- мой героический подвиг свершён, украсьте же меня флёрдоранжем. Я никуда не бегу больше, времени довольно для того чтобы предаться воспоминаниям о битвах, которые велись здесь, на подступах к набережной, ради одного Её благосклонного взгляда. И не думаю, что эта война была последней. Но мой бег окончен. И теперь, если только меня не убьют по ошибке запоздалые партизаны, я смогу поужинать и даже что-нибудь спеть,- меня будут упрашивать, и мне будут хлопать. Нужно будет что-нибудь сказать на этом вечере, куда меня пригласили ещё вчера как героя сегодняшнего сражения. Зная всё наперёд. Как положено.

........................................................................... На улицах собирают знамёна и, зарегистрировав, сдают в архив. Кто теперь вспомнит, где кто лежал.

Машины разъезжаются по гаражам.

...........................................................................

Rat

Не знаю, в чём тут дело. Может быть, в том, как она шла мимо кабинок общественного туалета, цокая каблучками туфель по холодному кафелю, мимо дверок, за которыми стояли в обнимку с её подругами голые мужчины,некоторые дверки приоткрывались, и она перебрасывалась фразой-другой с какой-нибудь из своих подруг, занятых с клиентом,- или что-то было в её глазах, в том, как она поднимала уголки губ в улыбке. Я назвал её про себя "сексхранилищем", а она уже шла к той кабинке, где я стоял между дверкой и унитазом и следил за ней в щёлку. Она шла прямо ко мне. И она прошла мимо. Я пошёл за ней как крыса за дудочкой. Она вышла в холл и опустилась в кресло, и я подумал, что наверное, она ждёт, когда моя кабинка освободится, ведь все остальные были заняты, и ясно было, что освободятся они не скоро, ей не стоило бы и ждать, тем более что скоро обеденный перерыв, она всё равно уже ничего не успеет. Я вернулся и стал искать свою одежду, чтобы выйти к ней при параде. Если она будет ждать, когда я оденусь и смогу предстать перед ней в лучшем своём костюме с галстуком, привезённым мне в подарок из Китая другом. Тем самым, что тосковал сейчас в покинутой мною кабинке, переминаясь с ноги на ногу, босой, без одежды. Я торопливо одевался и поглядывал на часы, прикидывая, успею ли я отбежать к киоску, тут неподалёку, и купить пирожных. А он стоял и ждал её или какую-нибудь из её подруг, думаю, ему было уже всё равно, какую. Только бы поскорее пришёл кто-нибудь, пришла кто-нибудь. Это я затащил его сюда. Она заплатил за двоих, и по сумме, которую с него затребовали, догадавшись о его доходах, можно было сделать вывод, что нам уготовано нечто такое... о доходах, за которые с него, может быть, ещё спросят, но не здесь и не сейчас, а пока ему предстоит нести бремя богатства, и он стоит теперь между дверкой и унитазом, поджимая то одну ногу, то другую, и быть может, поскуливает тихонько от холода и нетерпения или уже смирился и ждёт только, когда всё это дело закроется, наконец, на обед. Я оделся и вышел к ней, но она поднялась из своего кресла и направилась к выходу, и я, не успев даже задержаться у зеркала, бросился за ней вдогонку - она шла быстро, нисколько не заботясь о том, что я могу отстать, если у меня развяжется шнурок, или она проскочит по переходу на зелёный свет, а я не успею и буду метаться на берегу ревущей, дымной реки летнего транспорта, видя, как она исчезает в толпе за спинами, которые сливаются в сплошной фон, и лицами, которые представляются мне бледными пятнами, потому что я забыл в раздевалке очки, и уже нет времени, чтобы вернуться за ними. Я шёл за ней как крыса за дудочкой. А она шла по тротуару в толпе, и я боялся приблизиться, не зная, как начать разговор, и не спросить ли её сразу, получила ли она деньги, а если получила, то почему же она уходит, и даже, повинуясь долгу старинной дружбы, напомнить ей, что в кабинке общественного туалета, совершенно голый, её дожидается ещё один клиент, и наверное, уже замёрз стоять босиком на ледяном кафеле и устал, и ему хочется есть, и что это я затащил его в это дурацкое заведение, и что я решительно не могу понять, зачем нужно раздеваться, если женщины всё равно приходят в одежде. Впрочем, может быть, у них профсоюз, и они вытребовали для себя это путём забастовки, откуда мне знать. Расстояние между нами не увеличивалось и не сокращалось, и я всё думал, какими же будут первые слова, сказанные мной, и что она мне ответит. И что же это было в её взгляде или, быть может, в том, как она смеялась, перебрасываясь фразой-другой со своими подругами, занятыми обслуживанием клиентов. Она предназначалась для нас, это было ясно хотя бы по той сумме, которую с нас содрали, но прошла мимо, и теперь я уже подозревал, что она просто увидела две пары мужских ног под дверкой внизу, и решила, что клиент в последний момент изменил заказ, и её участие уже не требуется. Но в таком случае нужно догнать её и объяснить, что произошло недоразумение, просто мой друг заплатил за нас двоих и по своему обыкновению стал выпрашивать скидку, от чего женщина, принимавшая деньги и записывавшая анкетные данные в толстую тетрадь, мягко говоря, не пришла в восторг и не слишком вежливым тоном предложила нам занять одну кабинку на двоих, на что мой друг, сконфузившись и стараясь не смотреть на меня, согласился. Вот так всё и произошло, это недоразумение, и пусть она, пожалуйста, вернётся, я умоляю её, ведь там остался мой друг, он богат, хотя и чуточку скуп, но ведь это не такой уж большой недостаток, правда? Мы прошли мимо киоска, он ещё работал, и если бы я купил сейчас пирожных, у меня был бы повод подойти к ней - мол, пожадничал, купил этакую прорву пирожных, а съесть один не могу, не поможете? Но вдруг я потеряю её из вида, и она уйдёт, а я останусь стоять под палящим солнцем с кучей пирожных, нелепый и растерянный, каким, наверное, выглядит сейчас мой друг, один в кабинке, посматривая в нетерпении в щель, и не может уйти, ведь он никогда не падёт так низко, чтобы потребовать деньги обратно, а уйти просто так, когда деньги уже уплачены, нет, этого он решительно не может себе позволить, но у него есть хотя бы одно преимущество, которого буду лишён я - его никто не видит, разве только его босые ноги внизу под дверкой, а я буду стоять с этими пирожными посреди улицы и высматривать её в толпе, которая сливается вокруг меня в сплошной фон. Вот она, я её вижу, и нужно же, наконец, приблизиться и всё объяснить, если я смогу что-либо объяснить, если она вообще работает там, если это не приснилось мне, и я не выдумал эти кабинки и холодный кафель, и голых мужчин за выкрашенными белой краской дверками, и богатого друга, который стоит сейчас голый, переминаясь с ноги на ногу, между дверкой и унитазом, и её подруг, занятых с клиентами, и её лицо... Я должен догнать её, только так я узнаю правду. Почему-то я был уверен, что мне достаточно будет увидеть её, и даже, может быть, не говорить ничего, только увидеть её лицо. Может быть, я всё придумал. Я боюсь потерять её из вида и боюсь догнать её, и без конца прокручиваю фразу, фразы, слова, которые скажу ей, никогда не скажу, она всё ближе, она обернётся, она сейчас обернётся. Она обернулась. Я замер. Она сказала: "Вот увидишь, каким смешным всё это покажется тебе, когда пройдёт время".