"...Кормили меня до крайности мало и до крайности скверно; некоторое время я вовсе отказывался принимать пищу, вернее то, что под видом пищи бросали мне в узкое окошко моей камеры, тем самым пытаясь выразить своё презрение к тем, кто обращается со мной подобным образом. Но погасли последние вспышки гордыни, и наступила поистине ночь моего разума. И только одна мысль хранила меня от отчаяния, подобно ангелу, чьи крылья сияют золотом, она дарила мне нить, белоснежную нить спасения, на которой висел я над пропастью ничтожности: я умею играть на клавесине - - а значит, мне уготовано нечто большее, нежели участь пожизненного узника... ...Меня разбудил свет, ворвавшийся через открытую настежь дверь - ошеломлённый, я приподнялся над ложем, не решаясь верить своим глазам. От двери дальше по коридору, освещённому почти нестерпимым для моих глаз светом, тянулась пурпурная ковровая дорога, и по краям её стояли люди, одетые в белое и голубое, в руках их были чаши с огнём, и при свете этого огня потрясённому моему взору открылась лестница - - чудо величайшее, несравненное, путь из подземелья к самим небесам. "К самим небесам!"- повторял я вполголоса и всхлипывал как бы в припадке тихого безумия, я поднимался по этим ступеням, и ноги мои, привыкшие к холоду камня, влекли меня дальше, дальше к вершине, я плакал. Хоть это может показаться невероятным, ведь чувства мои успели притупиться за долгое время прозябания в беспросветном мраке темницы, и едва ли я даже понимал вполне, что происходит теперь со мной, но я плакал. Должно быть, я принял всё это за видение, пронзительно чистое, как сладкая боль несбыточной мечты, извечная тоска человеческая о потерянном рае или ещё неведомом, неоткрытом - - эти слёзы - - восторга. Жалости? Я плакал, мне казалось, что всё это сон, и я торопился продлить его и восходил всё выше по мягкому ковру ступеней, и они ласкали мои ноги; слуги, освещавшие мне путь, казались творениями искусного скульптора - без малейшего намёка на движение стояли они, и даже глаза их были неподвижны, лица же были густо покрыты белилами. Как смогла моя память сохранить это? Я медленно приходил в чувство. Тем временем лестница кончилась, и таким образом, я как бы поднялся на вершину пирамиды, противоположная сторона которой была скрыта от меня, и когда я вдруг увидел себя самого, восходившего мне навстречу, зеркальная дверь передо мной отворилась, и я ступил в неё, не успев даже понять, что это значит. Вершины не было, а был зал с колоннадой и прямоугольным бассейном, у которого меня ожидали женщины, одетые в прозрачные ткани. При моём появлении они склонили головы, приветствуя меня, и две из них поднялись с колен и, взяв меня за руки, ввели в воду бассейна. Вода была тёплой и едва уловимо пахла розой. Женщины принялись смывать с меня пот и грязь, когда же я, чистый и свежий, вышел из бассейна, они отёрли меня полотенцами и вверили заботам цирюльника, в котором я, к слову сказать, узнал своего безмолвного тюремщика. Может быть, этому способствовала перемена обстановки, или же одно и то же лицо действительно может так сильно меняться в зависимости от освещения, но как бы то ни было, бритва в его руке не вызвала у меня содрогания, и я без всякой опаски подставил ему своё лицо, кое он принялся усердно приводить в надлежащий вид. Расправившись с растительностью, он обильно обрызгал меня духами и, сделав это, удалился, после чего последовал хлопок в ладоши, и немедленно была принесена одежда, богатство которой убедительно свидетельствовало о неслыханной щедрости тех, чьей милостью я оказался в этом дворце - - Когда с одеванием было покончено, они оставили меня. Я же остался ждать продолжения церемонии, и чтобы скоротать время, стал прогуливаться по залу, разглядывая различные диковины, которые были собраны здесь в великом множестве... ... Ожидание между тем затягивалось. Я сообразил, что меня, вероятно, должны будут вызвать, чтобы представить хозяину, или же чтобы объяснить мне мои обязанности и всё, что касается моего теперешнего положения в этом доме. Но никто не выходил ко мне и не вызывал меня, сам же я не решался войти в какую-нибудь из этих дверей, так как мне было бы крайне неприятно совершить оплошность и быть с конфузом выдворенным. Я ничего не знал об обычаях этого дома, однако полагал, что едва ли они так уж сильно отличаются от принятого этикета, а это означало, что рано или поздно меня всё же примут и разъяснят мне, что к чему, мне же не хотелось проявить нетерпение или, того хуже, назойливость. Право, когда бы не мучительная неопределённость, в коей я пребывал, ожидание моё едва ли можно было бы назвать утомительным, а моё времяпрепровождение неприятным, поскольку в зале, где я находился, убранном с богатством и вкусом, было такое множество разнообразнейших затейливых вещичек, способных развеселить и приласкать взор, что будь моё ожидание подобно ожиданию смерти, если за таковое принять жизнь человека, то и тогда мне едва ли хватило бы времени, чтобы понять секрет всех механических шкатулок с фигурками танцующих пастушек, музыкантов и арлекинов, распознать все сюжеты многочисленных настенных панно, открыть содержимое всех ларчиков, стоявших тут и там на столиках, украшенных красочной инкрустацией - - Можно ли упомянуть обо всём, ничего не упустив! Однако ожидание моё, и впрямь, затягивалось, и не то чтобы я начал роптать, но растерянность моя и недоумение всё более возрастали..."

"...вдруг на балкончике, поддерживаемом коринфскими колоннами зелёного мрамора, показались две девушки. Я поклонился им, но они даже не подали виду, что заметили меня, и вскоре исчезли, и тогда одна из дверей, наконец-то, открылась, и в зал вошла прелестная женщина, которую вёл под руку стройный мужчина в голубом парике. Смущённый столь необычным цветом парика, я забыл откашляться, и голос мой, прозвучавший фонтаном оскорбительных для слуха звуков, заставил их прервать беседу, которую они весьма оживлённо вели, и с недоумением посмотреть на меня. Я поклонился им. Они поклонились в ответ. - Я приношу тысячу извинений,- произнёс я, исправив-таки свою оплошность,- и умоляю вас не счесть за назойливость мою нижайшую просьбу помочь мне в моём положении, поскольку оно представляется мне смутным и неопределённым. Я музыкант... - Вы хотите играть?- спросила дама с милой улыбкой.- Так играйте, чего же проще. - Благодарю вас, сударыня,- сказал я, ещё раз поклонившись. Они продолжили свой прерванный разговор, а я отошёл как можно дальше, чтобы невольно не подслушивать. Я понял, что эти люди явно не посвящены в суть моего дела и не имеют ни малейшего представления о том, что мне следует делать и к кому обратиться за разъяснениями. И тут мне пришло в голову, что едва ли кто-нибудь сможет упрекнуть в неделикатности человека, не желающего присутствовать при чужом разговоре. Воспользовавшись этим соображением и набравшись духу, я отворил дверь, из которой появилась эта пара. Войдя, я первым делом поклонился, когда же поднял голову, увидел прямо перед собой клавесин с откинутой крышкой, так что у меня немедленно возникла мысль, не ждали ли меня здесь всё время, пока я слонялся по пустынному залу, ожидая чьих-нибудь распоряжений и указаний. Если так, то каким же я оказался невежей, заставив так долго дожидаться себя этих людей! Оглядевшись не без некоторой опаски и смущения по сторонам, я обнаружил, что нахожусь в салоне, расписанном с праздничной пышностью и обставленном совершенно во вкусе Мейсонье; салон этот был заполнен людьми, принадлежавшими, судя по всему, к самым блистательным кругам общества. Я поспешил к инструменту, желая всеми силами загладить свой промах. Нельзя сказать, что моё появление произвело фурор, не скажу также, что оно вызвало шок, подозреваю, что почти никто его даже и не заметил, но возможно, что это равнодушие было мнимым и лишь имело целью не дать мне понять, что я проявил неучтивость, дабы не смутить меня совершенно и не повергнуть в отчаяние. Я принялся играть один из самых чарующих концертов маэстро Телеманна. "Как жаль, что нет скрипок, не говоря уже о флейте!"- подумал я, но мог ли я быть в претензии на это? Ничего удивительного, если музыканты в ожидании меня разошлись, я сам виноват в этом. Я попытался расслабиться, чтобы забыть об игре - единственный способ не сбиться. Продолжавшееся веселье, смех, разговоры за моей спиной не отвлекали меня, мне приходилось играть в салонах, и я знал, что к музыке в них относятся как к приятному, но не требующему сосредоточенного внимания звуковому фону, чему-то вроде щебетания птиц или журчания ручья. Очень приятно и мило. Я играл в салонах? Неужели я имею в виду те несколько раз, когда меня уговаривали сыграть, желая скорее доставить удовольствие мне, нежели получить его от моей игры? Когда игре моей внимали с рассеянной любезностью, а я радовался, что среди присутствующих нет никого, кто с безжалостной скептичностью поджал бы губы и пробормотал какую-нибудь остроту, а ничего другого, по совести сказать, моя игра, видимо, и не заслуживала. Я учился игре, но всегда пренебрегал регулярными занятиями, и случалось, не подходил к инструменту месяцами, а о том чтобы стать музыкантом, у меня и вовсе не было мысли. Если бы в салоне, по несчастию, оказался подлинный ценитель музыки, я погиб бы неминуемо. Мне никак не удавалось до конца расслабиться и отогнать от себя все до единой мысли. Продолжительное пребывание в подземелье также сказывалось самым неблагоприятным образом, так что играл я, несмотря на все свои старания, даже хуже, чем обычно. Я вспоминал теперь слова моего учителя: "Техника, техника, следите за техникой! Экспрессии, чувства, всего достаточно, но вас подводит техника. Заклинаю вас, больше лёгкости, вы танцуете, вы радуетесь, ни малейшего усилия, никакого напряжения, вы наслаждаетесь. А для этого необходима безупречная техника". "Сударь, если вы будете столь легкомысленно относиться к нашим урокам, то меня будет тяготить мысль, что я обираю вашего отца, получая деньги за уроки, от которых вам нет никакой пользы. Пощадите же меня, прошу вас, относитесь к занятиям с большей серьёзностью". Мой добрый, старый учитель, где-то ты теперь? Я заметил, что рядом со мной пристроилась прелестная девушка; она сидела на стульчике и с участием следила за моими пальцами. Я сделал паузу, чтобы улыбнуться ей. - Меня зовут Цинцинатта,- сообщила она с неотразимой непосредственностью. - Ваше имя очень идёт вам, мадемуазель,- сказал я. - Ну конечно,- сказала она, словно речь шла о чём-то само собой разумеющемся.- Вы не устали? Отдохните немного. - Ничуть,- сказал я. Однако, какая очаровательная заботливость. Что за милая девушка.- Кроме того, я опасаюсь, как бы меня не уволили,- шепнул я ей с нарочитым ужасом. Она весело рассмеялась. - Какая чудесная шутка! Вы очень остроумны. - Как бы мне хотелось сыграть для вас что-нибудь особенное,- вздохнул я. - Что же вам мешает?- спросила она. - Одного клавесина мало,- сказал я.- Но может быть, кто-нибудь поможет мне? - Может быть,- сказала она. И она отошла, а я продолжил играть... ... до тех пор, пока я не решил, наконец, что я голоден и, пожалуй, могу позволить себе небольшой отдых. Обернувшись, я обнаружил, что в салоне почти никого не осталось, те же, кто оставались, вели себя так, как будто меня вовсе не было. На столах стояло множество блюд с разнообразными фруктами, но я не решался встать и подойти к ним, ожидая, что кто-нибудь предложит мне перекусить. Никто не предлагал. Я поднялся от инструмента и прошёлся несколько раз из угла в угол, отвечая на улыбки дам, которыми они явно выражали расположение к моей персоне, не без тайной, однако, надежды, что расположение это найдёт более существенное проявление. Наконец я не выдержал и, очередной раз проходя мимо большого серебряного блюда, выполненного в виде корзины, на которой рельефно были изображены, насколько я мог судить, сцены шествия Диониса, я протянул руку и взял персик. Съев его, я взял ещё один. После этого я тщательно ощипал виноградную кисть, и вот уже начал поедать всё подряд, стараясь поменьше смотреть по сторонам. Насытившись фруктами, я перенёс своё внимание на пирожные, горой возвышавшиеся на подносе, ножками которому служили рога трёх огромных экзотических раковин. Пирожные эти благоухали всеми мыслимыми кондитерскими ароматами и были такие нежные, что добрый десяток их растаял у меня во рту, прежде чем я сообразил, что объедаюсь. Я обернулся, чтобы посмотреть, не смеётся ли кто-нибудь втихомолку надо мной, бедным обжорой. Смеялись, но судя по всему, не надо мной, так что, окончательно воспрянув, я принялся довольно откровенно разыскивать вино, которое совершенно закрепило бы во мне вновь обретённые силы. Искал я его, наливая в свой бокал по очереди содержимое всех кувшинов и графинов, попадавшихся мне на глаза. Удалось мне разыскать и вино, выпив, правда, предварительно несколько бокалов шербета, бокал коньяка и, что совсем уже плохо, ликёра. Таким образом, вполне удовлетворённый жизнью, я принялся лениво прохаживаться вдоль стен, разглядывая картины и раздумывая над вопросами, которые сводились примерно к следующему: "Где это я, интересно, нахожусь? Где хозяин этого дворца, и кто он? Почему гости предоставлены самим себе, и почему их так много?" Кроме той двери, через которую я вошёл, в салоне этом была ещё одна дверь, которая вела дальше вглубь дворца, так мне показалось. За ней был небольшой будуар, в чём я убедился, как бы невзначай заглянув в приотворённую дверь, а дальше были ещё какие-то комнаты, судя по голосам и прочим звукам, доносившимся оттуда, заполненные великим множеством людей. Никто ни с кем не здоровался и не прощался, люди просто входили и выходили, и вообще вели себя так уверенно, словно каждый из них и был всему здесь хозяин. Может быть, это какая-нибудь невероятной роскоши гостиница? Такое объяснение было, пожалуй, наименее безумным. Но тогда возникал вопрос: "Где находится комната, предназначенная для меня?" Время было позднее, я мог судить об этом и без часов, которые, к слову сказать, в этом салоне отсутствовали, по внезапно обуявшей меня сонливости, принуждавшей меня волей-неволей подумать об уединённом месте с широкой кроватью, мягкой постелью, пуховыми подушками и, прошу прощения, ночным горшком. Где моя спальня? Кто заботливо предложит мне ночной халат и зажжёт свечи, чьи руки взобьют для меня перину? Я мог бы, конечно, подремать и в кресле, но так ли мне следует поступить? Я уже успел убедиться, что ожидание здесь - не лучший способ действовать. Может быть, это и гостиница, но причуд в распорядке её жизни, нужно заметить, не меньше, чем при каком-нибудь дворе, нет, больше! Куда, скажите на милость, подевалась прислуга? Как будто её и нет вовсе, но я-то знаю, что она есть - так где же она? Чья осведомлённость избавит меня от этой неразберихи, чьё участие поможет мне во всём разобраться? Я не мог найти ответа на эти вопросы. И когда же, наконец, со мной будет заключён договор? Мне будут платить жалование, или ничего не будут платить? Я должен играть весь день или круглые сутки? По требованию? По просьбе? В какое-то время, в какие-то дни? И где я буду спать? Спасение от этих тяжёлых раздумий явилось мне в виде хорошенькой женщины, которая без лишних слов взяла меня за руку и увлекла за собой, чему я безропотно повиновался. Она привела меня в комнату, посреди которой я увидел алого цвета диван, имевший форму морской раковины, бережно несомой процессией дельфинов и нереид,- нужно заметить, что стоял он здесь как бы ненароком, словно его перетаскивали куда-то, да так и оставили,- он был мягкий и удобный, но постели на нём не было, за исключением чёрного шёлка подушек и чёрного же пикейного покрывала, на котором лежали несколько огненно-красных роз. - Я сейчас,- шепнула мне моя фея и исчезла за одной из портьер. Вскоре она вернулась. В одной руке она держала прохладного голубого цвета фарфоровый подсвечник с длинной узкой свечой, наполнившей всю комнату колыханием теней и света, в другой же её руке я увидел вазу точно такого же цвета, что и подсвечник. - Помоги мне,- сказала она, показывая на кувшин в руках одной из нереид. Взяв его, я обнаружил, что он наполнен водой. Принцесса тем временем поставила свечу и вазу на пол, я налил в вазу воды, и она дала цветам пить; и они пили, а мы сидели и любовались ими, а потом моя принцесса обняла меня и, осыпая поцелуями, увлекла в объятья дивана. Когда же она, утолив свою жажду, умиротворённая, вся подобная ангелу, уснула, я осторожно отнял от себя её руки и, поправив под головой подушку, натянул на себя покрывало и, успокоенный, стал погружаться в приятный сон... ... Разбудил меня свет. Я поднял голову и, закрываясь рукой, пытался разглядеть, не конец ли это света? - Куда же она могла деться?- услышал я тихий голос, а потом увидел перед собой незнакомца, державшего факел и обнажённую шпагу, которой он словно бы в нетерпении, а может быть, в задумчивости постукивал по полу. - Помилуйте, что же это такое!- возмутился я. Незнакомец не ответил, и тут только я вдруг с тревогой стал подумывать, а не муж ли это моей красавицы? Если так, то шпага в его руке означала, что я должен не возмущаться, а тихо готовиться к смерти и, пожалуй, молиться. Что я и принялся торопливо делать. - Что вы бормочете?- нервно воскликнул грозный незнакомец.- Вы мешаете мне думать. - Я молюсь,- сказал я смиренным голосом. - Вот как?- сказал он, хмыкнув, а потом стремительно приблизился и стал внимательно разглядывать лицо спящего ангела, освещая его своим несносным факелом. - Нет, это не она,- сказал он наконец задумчиво. У меня отлегло от сердца, и я настолько успокоился и осмелел, что поинтересовался, который теперь час. - Глупости,- отмахнулся он, а потом наклонился и, задрав край покрывала, заглянул под диван, по всей видимости, желая убедиться, что там никто не скрывается. Вернулся он с апельсином. - Хотите апельсин?- спросил он у меня. - Хочу,- сказал я. Он бросил мне свой трофей и выбежал прочь, не забыв, однако, затворить за собой двери. - Даже не извинился,- вздохнул я и принялся очищать апельсин. Пережёвывая дольку за долькой, я стал медленно приходить в себя. Было тихо, но в тишине этой отчётливо слышались звуки шагов множества ног, шарканье, голоса, доносившиеся, казалось, отовсюду. "Сколько же здесь дверей?"- подумал я.- "Нет, это никак не спальня. А что если это какой-нибудь проходной зал, и все эти люди, которые встают, похоже, очень рано, совершенно пренебрегая сном, войдут сюда так же, как этот сумасшедший?" Размышляя таким образом, я пришёл к выводу, что мне следовало бы подниматься, кроме того, я чувствовал, что всё равно уже не усну после такого потрясения. Итак, я тихонько встал со своего ложа и, приведя себя, насколько было можно, в порядок, принялся разыскивать парик. Нашёл я его, как и следовало ожидать, на полу. Я отряхнул его и водрузил на голову, а потом, недолго думая, открыл первую попавшуюся дверь и покинул ночное моё пристанище..."