Спрятавшись в кустах орешника, Ангел наблюдал за дорогой, причудливо петляющей невдалеке по склонам гор. На берегу ручья, в десятке шагов от него спали его спутники. Вдруг кто-то, подкравшись сзади закрыл ему ладонями глаза, прильнул к спине грудью. Резко присев и молниеносно выхватив меч, десятский оглянулся и увидел Цветану. - Ты что? - сердито сказал Ангел. - Спала бы лучше. - Я уже выспалась, - с улыбкой ответила Цветана. - И подумала, что тебе одному должно быть скучно. - Скучно не скучно, а без сторожа нельзя, - все еще хмурясь, ответил десятский. - Ты сердишься? - удивилась девушка. - ПочеЯ давно хотела побичь с тобой наедине, посинеть, поговорить. Ведь я люблю тебя, Ангел, - простодушно сказала она. - Любишь? Меня? - не поверил своим ущам десятский.-Давно? - Я полюбила тебя еще в Преславе, когда вы с Всеславом спасли меня от ромеев. Потом часто думала о тебе. Из-за тебя поскакала вчера за вами. сама дева Мария заставила нас вновь встретиться в Охриде. Это судьба, Ангел... - Нет, Цветана, это обыкновенная случайность,- возразил десятский. - У нас с тобой совершенно разные судьбы. - Кто ведает собственную судьбу, Ангел? Она вершится на небе, а не нами. Мы бессильны перед уготованной нам участью. Десятский громко рассмеялся. - Бессильны? Нет, Цветана, я верю в свою судьбу, потому что выбрал ее сам. И добьюсь своего собственными руками, без чьей-либо помощи. Девушка, широко открыв глаза, с изумлением внимала его словам. - Ангел, что говоришь? Ведь ты христианин и должен знать, что судьба ниспосылается нам свыше, а не выбирается нами. Так, как ты, рассуждают лишь те, кто не верит в Христа. Разве ты язычник? Смотри... Цветана указала рукой на небольшую поляну, возле которой они разговаривали. По ряду признаков можно было судить, что здесь когда-то располагалось языческое капище. У родника еще виднелись следы жертвенного костра, вокруг него уцелело несколько деревянных фигурок языческих богов. - Я христианин, Цветана, однако твердо верю в свою судьбу и еще больше в самого себя. А на этих идолов мне наплевать. Подняв меч, десятский шагнул к деревянным фигуркам. Несколько взмахов клинка-и они, расколотые на части, повалились на землю. Цветана, вначале с удивлением наблюдавшая за Ангелом, подбежала к нему, схватила за руку. - Что делаешь? Остановись! Однако тот, рассмеявшись, вырвал руку. Лишь разделавшись с последним деревянным божеством, он остановился. Цветана подняла один из обрубков, поднесла ближе к глазам. Со страхом глянула на Ангела. - Это мать-роженица! В нее верили, ей поклонялись мои покойные родители. Смотри, она плачет! - в ужасе вскричала девушка. - Плачет! А боги никогда не прощают людям своих слез! Оскорбленные людьми, они жестоко мстят им! - Десятский, взглянув мельком на остатки былого божества, презрительно скривил губы. - Этот кусок дерева упал в росу. Все так просто, Цветана. - Нет, Ангел, роса уже высохла, а на лице у матери-роженицы влага. Это ее слезы! Она плачет по нас, поскольку видит уготованную нам судьбу и жалеет нас. Мне сразу почему-то стало холодно и страшно. Моя душа словно чувствует, что старые боги наших предков прокляли нас обоих и жестоко отомстят. Я боюсь, Ангел! Девушка упала лицом в траву, что покрывал? старое языческое капище. Ее плечи содрогались от рыданий.
На крепостной стене Доростола одиноко стоял князь Святослав. Задумчиво смотрел на кативший перед ним голубые волны Дунай, на застывшие на его глади корабли византийцев. Неспокойно было на душе у великого князя, тревожные думы теснились в голове. Третью неделю в крепости царил голод. Русичи и болгары питались распаренными в кипятке звериными шкурами и древесной корой. Они, как козы, общипали в городе все листья и траву. В Доростоле не осталось в живых ни одной собаки и кошки, ни единой птицы. На первых порах, совершая внезапные ночные вылазки, славяне отбивали продовольствие у противника, нападая на его лагерь и обозы. Однако постепенно в результате длительной, кропотливой работы византийцы перекопали глубоким рвом, перекрыли сильными заставами все дороги и тропинки, ведущие из города. Каждую ночь ромеи расставляли под стенами крепости множество патрулей и засад, их дежурные когорты в любое время суток были готовы к бою. Правда, отдельным группам славянских смельчаков все-таки удавалось отбивать продовольствие и сейчас. Но за каждую горсть муки или кусок мяса приходилось платить немалой кровью... - Княже, дозволь по делу,-прозвучал за спиной Святослава голос болгарского воеводы Стояна. - Говори, - не оборачиваясь, ответил великий князь. - Княже, в городе голод. Поскольку император Иоанн отрезал Доростол от Болгарии и Руси, нам неоткуда ждать выручки или подмоги. Значит, надеяться следует лишь на себя. Хочу сказать тебе, как можно обхитрить ромеев и доставить в крепость пищу... О голоде в Доростоле неотступно думал сам великий князь, не единожды говорил об этом он с ближайшими сподвижниками. Некоторые из них предлагали немедля, не дожидаясь полного истощения сил, выйти за стены крепости в открытое поле и сразиться с имперскими легионерами в последнем, решительном бою. Однако великий князь и большинство русских и болгарских военачальников придерживались иной точки зрения. Нехватку съестных припасов испытывали не только запертые в Доростоле славяне, но и византийцы. Их огромная армия в поисках продовольствия давно разграбила не только ближайшие окрестности Доростола, но и всю округу. Постепенно для отыскания пищи для солдат и фуража для лошадей интендантские команды ромеев етали все дальше удаляться от города, а в последнее время отдельные когорты и таксиархии в полном составе были направлены в районы, где можно было прокормиться. Оставшиеся в лагере под Доростолом легионеры, живущие впроголодь и постоянно тревожимые вылазками славян, начинали роптать, выказывать недовольство, иногда даже открытое неповиновение. Все чаще в византийском лагере можно было видеть виселицы и деревянные кресты, на которых вешали и распинали смутьянов и начавших появляться дезертиров. Если длительная осада и связанные с ней трудности расшатывали дисциплину и ослабляли боеспособность имперских войск, смотревших на войну как на источник наживы и привыкших к безудержному грабежу, то среди славян подобного не наблюдалось. Неприхотливые в быту, не развращенные излишествами и роскошью, закаленные в многочисленных походах и привыкшие к любым тяготам воинской жизни, они стойко переносили все лишения, сохраняя ту же крепость духа и решимость сражаться до последнего, что и в начале доростольской осады. Именно на эту способность славянского характера рассчитывал Святослав и его воеводы. Все это было хорошо известно и Стояну. И если сейчас он счел нужным начать разговор о нехватке продовольствия, значит, на это были веские причины. - Продолжай, воевода,- сказал великий князь. - Я родился на этой земле, знаю здесь каждый изгиб Дуная и каждый камень на его берегах. Если императору Иоанну удалось перерезать все дороги в Доростол по суше, нам остался единственный путь - по воде. Цимисхию не по силам лишить нас возможности использовать этот путь. - А это, воевода? - указал Святослав на византийский флот. - Княже, на кораблях - ромеи, поэтому Дунай для них чужой. Разве знают они, как высока его волна в бурю и как темны осенние ночи? Им не известно, где лодка мчится на стремнине, как стрела, а где закружит ее в водовороте, как щепку. Княже, в первую же бурю мы проскочим на ладьях мимо византийских кораблей, как тени, и вырвемся на речной простор, где нет ромеев. Спустившись по течению дальше от Доростола, мы попадем к братьям-болгарам, которые поделятся с нами последним куском хлеба. - А путь обратно в Доростол? Против течения с поклажей? - Это труднее, княже, - согласился Стоян. - Но разве трудно и невозможно - одно и то же? Сжав губы и прищурив глаза, великий князь какое-то время размышлял. - Большое дело замыслил, воевода,- наконец сказал он. - Сегодня вместе с воеводой Икмором отберите двадцать сотен лучших воинов, русичей и болгар, и вечером оба заходите ко мне. Поговорим о задуманном еще раз.
