Между тем золотисто-красная полоса, до той поры сиявшая на закате, постепенно превратилась в золотую ленту, затем в золотой шнур и, наконец, совсем погасла. Стемнело, и звезды засверкали на небе, глядя на землю сухо и колюче, как обычно бывает зимой. Мороз все крепчал и начинал щипать уши будущего органиста Пониклы. Отлично зная дорогу, пан Клень решил идти напрямик, лугами, чтобы скорей добраться до дому.
И вот его высокая, смешно торчащая фигура уже чернела на снежном просторе. Чтобы скоротать время, он решил поиграть немного, пока не окоченели пальцы, и как задумал, так и сделал. В пустынной ночи голос гобоя прозвучал странно, слабо, как будто немного испуганный этой белой печальной равниной. Звучал он тем более странно, что Клень играл самые веселые вещи. Он снова вспомнил, как после двух рюмок у кирпичника начал играть и петь, а развеселившаяся Олька вторила ему тонким голоском. Он хотел сыграть сейчас те же песни, поэтому он заиграл ту, с которой начала Олька:
Сравняй, боже, горы с долами,
Чтоб было ровнешенько.
Чтоб пришел ко мне милый мой,
Чтоб пришел ранешенько
Кирпичнику, однако, эта песня не понравилась, она показалась ему слишком "простой", и он велел им петь что-нибудь более "благородное". Тогда они запели другую, которой Олька научилась в Заграбье:
Поехал пан Людвик на охоту,
Оставил дома Гелюню-красотку
Пан Людвик вернулся, играла труба,
Трубачи трубили, Гелюня спала
Эта песня больше понравилась кирпичнику. Они пели еще и еще и совсем разошлись, когда запели "Мой зеленый жбан". Панна в этой песне сначала плачет и жалобно причитает по разбитому жбану:
Мой зеленый жбан,
Его разбил мне пан!
А пан утешает ее:
Тихо, панна, не плачь же.
За жбан тебе заплатим...
Олька тянула долго, как только могла: "Мой зеленый жбан...", а затем заливалась смехом. Клень отрывал губы от гобоя и отвечал ей, как настоящий пан, очень важно:
Тише, панна, не плачь же...
И сейчас, вспоминая в ночи дневное веселье, он наигрывал "Мой зеленый жбан" и улыбался, насколько можно было улыбаться губами, дующими в гобой. Но мороз был сильный, и губы у него примерзали к мундштуку инструмента, а пальцы совсем онемели, перебирая клапаны. Вскоре он перестал играть и пошел дальше, немного запыхавшись, и лицо его окуталось паром его дыхания. Он только сейчас понял, что снег на лугах глубже, чем на проезжей дороге, и что нелегко вытаскивать из него такие длинные ноги. Кроме того, на лугу кое-где были впадины, незаметные под давно завалившим их снегом, и переходить их приходилось, увязая в снегу по колено. Клень пожалел, что сошел с дороги, потому что там ему могла бы встретиться какая-нибудь подвода до Пониклы.
Звезды мерцали все ярче, мороз становился все крепче, а пан Клень даже вспотел, так он устал. Когда же временами поднимался ветер и проносился по лугу к реке, ему становилось очень холодно. Он снова попытался играть, но, когда губы были заняты, уставал еще больше.
Его начало охватывать чувство одиночества. Кругом было так пусто, тихо и глухо, что даже странно было. Б Поникле его ждал теплый дом, но он хотел думать о Заграбье и говорил себе: "Олька идет спать, но там, в комнате, слава богу, тепло". И от мысли, что Ольке светло и тепло, радовалось честное сердце пана Кленя, хотя самому ему было темно и холодно.
Луга кончились, наконец, и начались пастбища, местами поросшие можжевельником. Пан Клень был уже так измучен, что ему хотелось сесть и отдохнуть под первым попавшимся укромным кустом. Но он подумал: "Замерзну!" - и пошел дальше. К несчастью, возле можжевеловых кустов, как и у плетней, иногда наметает большие сугробы. Клень, миновав несколько таких сугробов, так обессилел"; что, наконец, сказал себе: "Сяду. Если не усну, то и не замерзну. А чтобы не уснуть, еще сыграю "Мой зеленый жбан".
Он сел и снова начал играть, и снова слабый голос гобоя прозвучал среди ночной тишины в снегах. Но веки Кленя слипались все больше, и звуки "Зеленого жбана" постепенно слабели, затихали и умолкли, наконец, совсем. Однако он боролся еще со сном, сохранял еще сознание, думал еще об Ольке, но в то же время все больше чувствовал себя покинутым, одиноким, как будто забытым, и он удивился, что нет с ним Ольки в эту ночь, в этой глуши. Он начал бормотать: "Олька, где ты?" А потом позвал ее: "Олька!" И гобой выскользнул из его онемевших рук.
Наутро заря осветила Кленя. Он сидел на снегу, гобой лежал у его длинных ног. На посиневшем лице его застыло удивление, и в то же время он как будто заслушался в последний раз песенки "Мой зеленый жбан".
1893
