Ночью, когда над пристанями и причалами разливался лишь слабый лунный свет, четверо мужчин покинули корабль. Тот из них, что казался невысоким и гибким и походил на атлийца крючковатым носом, прижимал к груди мешок, в котором что-то позванивало; трое остальных были воинами, широкоплечими и могучими, как косматые быки из тасситской степи. Один и в самом деле был слишком космат, а потому натянул глухой шлем, скрывавший бороду и усы; двое остальных выглядели уроженцами Сеннама и несли на широких перевязях кистени и топоры. Иного груза, кроме оружия да небольших тюков, у них не имелось; правда, более высокий из сеннамитов держал в руках железный посох, а под туникой у него пряталась сума с монетами и шариком из яшмы величиной в пол-кулака.

Четверо склонили головы перед столбом с резными ликами Сеннама, быстро миновали площадь, выходившую к морскому берегу, потом другую, третью; в Лимучати, как во многих эйпоннских поселениях, не прокладывали улиц, а дома грудились вокруг площадок и площадей, нередко скрытых под защищавшими от жаркого солнца навесами. Соланитского в этом городе было немного - каменные кубические казармы, занятые наемниками-горцами, столь же монументальные и тяжеловесные присутственные здания с высеченным над входом кецалем, да молельни Арсолана, увенчанные шпилями и солнечными дисками. Что же касается жилищ, то здесь, в мягком приморском климате, отдавали предпочтение кейтабскому стилю: одноэтажный дом, выстроенной прямоугольником с пустой серединой, где находился заросший зеленью дворик. Люди знатные и богатые возводили настоящие дворцы, соединяя несколько зданий в одно, а во внутренних дворах устраивая цветники, сады, водоемы и помосты под тентами, служившие для сна и трапез, бесед, игр и прочих развлечений. Таким же образом строились в Лимучати и гостевые дома, являвшие собой несколько квадратных зданий из белого ракушечника, окружающих дворики с водоемами.

В один из таких домов, на площади Рассветного Тумана, и пришел высокий сеннамит со своими спутниками. Хозяину заведения, пучеглазому толстому кейтабцу, были выданы восемь чейни и приказ подать лучшего вина и не беспокоить гостей, пока на свече не выгорит пятое кольцо; затем воины разоружились, омыли руки в крохотном бассейне и, приняв позы отдыха, наполнили чаши вином.

Чаш было пять.

Дженнак, чье лицо стало смуглым и широкоскулым - точь в точь как у погибшего Хрирда - расправил на коленях тунику и произнес:

– Человек не уходит в Великую Пустоту, если память о нем жива. А лучшая память - сказание. И потому ты, Амад, будешь пить за себя и за Хрирда, пока не закончишь ту песню о битве с Тилани-Шаа, которую собирался сложить.

Амад пригубил из обеих чаш и сказал:

– Да будет так, мой господин! Хрирд достоин хорошей песни, ибо был он славным воином. Боевым скакуном, что летит над песками пустыни и топчет ядовитых гадов!

Неразговорчивый Уртшига выпил вино и одобрительно хмыкнул.

Ирасса тоже опрокинул напиток в глотку, вытер усы и добавил:

– Хрирд был моим другом, и я готов пить за него до конца дней своих. Клянусь в том Священным Дубом и мощью Тайонела! Буду пить пиво и всякое вино, кислое, терпкое и сладкое!

– Пей, - сказал Дженнак и налил ему снова. - Пей, парень, ведь в Инкале ты вина не получишь. Арсоланцы пьют лишь отвар коки и горячий напиток из бобов какао.

– Несчастные люди, - отозвался Ирасса.

Они допили вино, легли спать и спали до полудня, до того времени, когда на мерной свече оплывает пятое кольцо. Проснувшись, отведали кейтабских и арсоланских блюд, лепешек с орехами и медом, сухариков, рыбу под острым соусом и щупальцы кальмара. Трапеза еще не закончилась, как у входной арки замаячила грузная фигура хозяина, облаченного в пеструю юбку, роскошную перевязь и накидку, украшенную мелким жемчугом. Похоже, кейтабец спешил, ибо накидка свисала с одного плеча, а перья на перевязи топорщились, как хвост бойцового керравао. Ирасса, при виде толстяка, пробормотал проклятье и, оторвавшись от блюда с рыбой, поспешно прикрыл подбородок ладонью.

– Во имя светлого Арсолана! - хозяин почтительно сложил руки перед грудью.

– Да будет он милостив к тебе, - ответил Дженнак, поднявшись и заслоняя собой Ирассу.

– Там пришли… - пробормотал толстяк. - Спрашивают Хрирда, сеннамитского воина… Думаю, это ты, балам?

– Я. Пусть пришедший подождет, пока мы не совершим омовение, - Дженнак поднял перепачканные соусом руки. - Не хотелось, чтобы он принял нас за стаю объевшихся обезьян.

– Тогда мойся быстрее, воин. Желающий видеть тебя не из тех, кто ждет у порога. Важный вельможа! Высокочтимый тар!

Хозяин исчез, а Дженнак, склонившись над бассейном и ополаскивая руки, кивнул телохранителю.

– Не прячь лицо, Ирасса. Высокочтимый тар разыскивает нас и ведает, кто мы такие. И, взглянув на тебя, сразу догадается, что не ошибся.

Но человек, возникший под аркой, по сторонам не смотрел. Вернее, быстрые глаза его разом охватили дворик, но был он слишком важной персоной, чтобы дивиться на слуг и воинов, пусть даже столь необычного облика, как бородатый дикарь из Бритайи. Скользнув по нему мимолетным взглядом, вельможа расправил складки пышного белого одеяния, отороченного цветными перьями, выпятил грудь, на которой сверкала золотая пектораль в виде распростершего крылья кецаля, утвердился напротив Дженнака и, глядя поверх его головы, произнес:

– Прибыл драммар с одиссарцами и слитками серебра из Иберы. Кормчего зовут Пакити; нос расплющен, зубы выбиты, а речь похожа на свист ветра в печной трубе. Так?

Что бы ни значило это вступление, арсоланец все перечислил верно, на превосходном одиссарском и в должном порядке: чей корабль, откуда и с чем явился, кто предводитель и каков он из себя. Дженнак, подтверждая сказанное, молча кивнул.

– Тот драммар, помимо серебряных слитков, вез благородного сокола к властительному кецалю, чьи крылья распростерты от Океана Восхода до Океана Заката. Спросил я, где тот сокол, и Выбитый Зуб просвистел, что есть в Рассветном Тумане гостевой хоган, приютивший сеннамита Хрирда и еще троих, берегущих сокола. Так где же он? Где ваш благородный сахем? Не вижу я белых перьев, не вижу зеленых глаз, не вижу знаков могущества и власти. Перед кем мне сделать жест почтения?

– Делай, - сказал Дженнак. - Я жду.

– Ты ждешь? Ну, жди, пока глаза твои не позеленеют! - арсоланец презрительно скривился. - Ты сеннамитский бык, а не сокол, и на щеках твоих можно печь лепешки!

Услыхав такое поношение вождю, Амад возмущенно фыркнул, Ирасса захохотал, а невозмутимый Уртшига потянулся левой рукой к секире, а правой - к кистеню. Взгляд же его был прикован к господину, чтоб заметить вовремя, какой тот даст приказ: то ли рассечь арсоланца от плеча до паха, то ли снести ему череп, то ли утопить в остатках рыбного соуса.

Но Дженнак, махнув своим людям, приблизился к вельможе вплотную, склонился к нему, ухватил за плечо и прошептал:

– Важен белый гусь с пестрой оторочкой, очень важен, да глаза у него на затылке; ищет он перья сокола, а когтей и клюва не видит.

В следущий миг зрачки Дженнака сверкнули изумрудной зеленью, смуглая кожа побелела, скулы приподнялись, а плосковатый нос приобрел ту изящную и строгую форму, что отличала светлорожденных потомков богов. Эта метаморфоза длилась одно мгновение, но арсоланец, судя по всему, не был гусем с глазами на затылке; он отшатнулся, сотворил священный знак, но тут же, овладев собой, принес извинения:

– Прости, светлый тар, за глупость и дерзкие слова… Имя мое Чааг Чу, а звание - Стоящий За Спиной Владыки; послан я им в сей город и жду твой драммар уже девять дней. У тебя, видно, случилась задержка в дороге? - Дождавшись утвердительного кивка Дженнака, арсоланец еще раз всмотрелся в его лицо, склонился, с почтением сложив ладони перед грудью, и пробормотал: - Воистину прав был мой повелитель, утверждая, что всех хитроумней потомки Одисса…

– Тасситы еще хитрей, - отозвался Дженнак, но Чааг Чу, покачав головой, возразил, что хитрость и хитроумие - разные вещи: одно вроде трактата об искусстве торговли, другое же - расписанные золотом Листы Арсолана. Затем он оглядел Амада, молчаливого Уртшигу и скалившего зубы Ирассу; оглядел всех и спросил: