— Ну вот, видите! Вы с ней знакомы!
— Федра Харроу!
— Что им только ни взбредет в голову! Она сменила и имя и фамилию: Дебору — на Федру, а Гурвиц — на…
— Миссис Гурвиц, — начал я.
— Да?
— Миссис Гурвиц, мне кажется, вы ошиблись! — Я сделал глубокий вздох. — Если Федра… то есть Дебора… если она беременна, то мне кажется… это невозможно!
— Что вы такое говорите?
— Я говорю, что если дело обстоит так, как вы мне только что сообщили, то не лучше ли вам обратить свой взор на Восток и не понаблюдать на небесах восход новой звезды? Потому что…
— А кто сказал, что она беременна?
— Вы сказали!
— Я сказала, что она в беде!
— А! — Тут до меня дошло. — Ну да, именно так вы и сказали.
— Ей, видите ли, не нравилось ее имя, и она решила его сменить. Ей не нравилось жить на родине — и она отправилась за океан. Одному Богу известно, чем она там занималась. Она мне писала, писала, но вдруг письма перестали приходить. А потом я получила эту открытку. Мистер Таннер, позвольте мне быть с вами откровенной. Я опасаюсь за ее жизнь. Мистер Таннер, позвольте вам сказать…
Я не повесил трубку. Я сказал:
— Миссис Гурвиц, мне кажется, это не телефонный разговор!
— Почему?
— Мой телефон прослушивается.
— Боже ж ты мой!
Я отметил, что она чересчур эмоционально отреагировала на мое сообщение. Если твой собеседник является подрывным элементом и членом подпольной организации, ставящей своей целью насильственное свержение законного правительства в той или иной стране, то он твердо придерживается презумпции всеобщего прослушивания телефонов, поелику обратное не доказано. Так, Центральное разведывательное управление США постоянно держит мой телефон на прослушке, а Федеральное бюро расследований США читает все мою корреспонденцию. Или наоборот. Не помню точно.
— Нам надо встретиться, — предложила миссис Гурвиц.
— Вообще-то я занят…
— Речь идет о жизни и смерти!
— Мм… видите ли… я сейчас пишу диссертацию… и…
— Вы знаете, где я живу, Таннер?
— Нет.
— В Мамаронеке. Вы знаете Мамаронек?
— Ну, в общем…
Она продиктовала мне адрес. Но я не удосужился его записать.
— Приезжайте ко мне. Я покажу вам письма. Жду вас с нетерпением!
Она повесила трубку, и через несколько минут я сделал то же самое.
— Я еще ни разу не ездила на поезде! — обявила Минна. Сквозь неимоверно грязное вагонное стекло она пыталась разглядеть неимоверно грязные кварталы Восточного Бронкса, мимо которых мы проезжали. — Спасибо, что взял меня с собой, Эван. Очень красивый поезд!
Вообще-то поезд был ужасный: междугородняя электричка Нью-Йорк-Нью-Хэвен-Хартфорд, которая в начале шестого вечера отправилась с Центрального вокзала и на которую спустя несколько минут мы с Минной сели на остановке «125-я улица». До Мамаронека ехать было недолго — ну, не очень-то недолго, строго говоря.
Вообще-то я вовсе не планировал сесть именно на этот — или какой-либо другой — поезд. По причине отсутствия таких планов я и не стал записывать продиктованный мне миссис Гурвиц адрес. Судя по состоявшемуся телефонному разговору, эта миссис Гурвиц была не подарок, а уж при личной встрече могла оказаться и того хуже. Даже если Федра и попала в беду — Бог свидетель: девчонка этого заслуживала! — я не сомневался, что она отлично сумеет выпутаться сама. Мамочки вроде миссис Гурвиц вечно волнуются по поводу дочек вроде Федры и у них, как правило, есть все основания для волнений, но когда эти мамочки пытаются спасти ситуацию, они только все портят.
— Что-то я не вижу зверей! — пожаловалась Минна.
— А тут их и не должно быть. Это же Бронкс.
— А я думала, мы едем в зоопарк Бронкса!
У Минны неутолимая страсть к зоопаркам. Я дал ей краткий очерк географии Бронкса. Но не думаю, что она меня слушала внимательно, потому что стала взахлеб вспоминать, как они с Китти Базерьян ходили в Бронксский зоопарк, и как в прошлом году Арлетт Сазерак водила ее в зоопарк в Дублине, и как она несколько раз ходила с Федрой в детский зоосад в Центральном парке. У Минны потрясающий дар склонять самых разных людей к подобным экскурсиям. Подозреваю, что она считает, будто я завожу романы с девушками исключительно для того, чтобы подарить ей новую спутницу для походов в зоопарк.
Я закрыл глаза и стал думать о Уильяме Вордсворте — этого удовольствия я был лишен с того момента, как мне позвонила миссис Гурвиц. Дело в том, что добрых два часа я пялился в белый лист бумаги, заправленный в каретку моей пишущей машинки, и размышлял о Федре. Я все уговаривал себя, что беспокоиться мне не о чем и что во всяком случае я совершенно бессилен что-либо сделать. Но факт оставался фактом: если я и был бессилен что-либо сделать, так это писать этот чертову диссертацию, потому что мой мозг был занят мыслями о возможном местонахождении восемнадцатилетней обладательницы потрясающего тела, неподходящего имени и незыблемой девственности.
Федра Харроу. Она вошла в мою жизнь — или я в ее — на приеме, устроенном общественным комитетом «Мусор для Греции». Тогда, в феврале, в нью-йоркском пейзаже преобладали Гималаи неубранного мусора, тонны и тонны бытовых отходов валялись на улицах и площадях, и начало уборки мусора впрямую зависело от исхода забастовки городских мусорщиков. В Нью-Йорке вечно кто-то бастует. В тот раз наступила очередь мусорщиков. Город почти утонул в картофельных очистках и смятых пластиковых стаканчиках, и полчища крыс выбрались из подвалов на улицы. Между прочим, хорошенькая иллюстрация к нынешнему состоянию Нью-Йорка: забастовка продолжалась уже три дня, когда горожане наконец-то обратили внимание на уличную антисанитарию…
Короче говоря, группа уважаемых греко-американцев, включая одну киноактрису и двенадцать рестораторов, озаботилась инициативой создания комитета «Мусор для Греции». Эта кампания мыслилась как действенная альтернатива конкурирующим гуманитарным движениям: уплатив пять долларов, любой человек мог отправить транспортным самолетом в Афины десять фунтов нью-йоркского мусора, тем самым внеся свой вклад одновременно в очищение города и в борьбу с греческой военной хунтой.
Так вот. Через десять дней забастовка благополучно завершилась, причем упомянутые выше транспортные самолеты так и не оторвались от земли (чего нельзя сказать про мусор, который в конце концов вывезли). Да и вряд ли что-нибудь из этой затеи вообще могло получиться. Хотя нет, кое-что вышло: главным итогом этого мероприятия стало появление в газете небольшой заметки — крохотной, если говорить объективно. Но инициативная группа все же сохранила esprit de corps* и в предпасхальную ночь устроила большой прием по случаю окончания зимы. Прием прошел на ура. Нью-йоркское отделение Панэллинского общества дружбы присутствовало в полном составе, основатели комитета обчистили закрома своих ресторанов, обеспечив гостям горы снеди и моря вина. Там подавались барашки, жаренные на вертеле, на решетке и на угольях, пловы с кедровыми орешками и смородиной, ароматная нуга из жженного меда с лесными орехами. И вино…
Боже, вино там лилось рекой! Бочонки красного, белого и розового вина выкатывались к каждой перемене блюда, к каждому пламенному выступлению очередного оратора, к песням, которые исполняли Георгий Паппас и Ставрос Мелхос, аккомпанируя себе на миниатюрной гитаре и медных цимбалах, и к пляскам Китти Базерьян, которая каждым своим страстным телодвижением славила борьбу за свободу Эллады (и секса).
Федра Харроу. Она стояла в уголке сводчатого пиршественного зала и пила рецину из пивной кружки. Волосы сияющим темно-каштановым водопадом низвергались по ее спине, почти достигая талии, такой тоненькой, что, казалось, ее можно обхватить двумя пальцами — чего определенно нельзя было проделать с прочими частями ее тела. Ниже талии помещалась то ли коротенькая миниюбка, то ли широкий кушак. Ее ноги росли оттуда, где сия деталь туалета заканчивалась. Туго обтянутые зелеными лосинами, длинные-предлинные бедра и икры плавно переходили в ступни, обутые в зеленые замшевые шлепанцы с задранным носами — вроде тех, в которых щеголяют сказочные эльфы. Ее свитер был скроен так, чтобы свободно облегать торс владелицы, но дизайнер явно не подозревал о прелестях Федры: этот свитер сидел на ней в обтяжку, словно закрытый купальник.
