- Сидел бы, мерз, - упустив первенство в беседе, теперь кивал "обер-господин", а младший, раздухарившись, рассуждал:
- Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.
И разговор свернул на общие проблемы. "На вообще", как говорится.
Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.
"А ведь день сегодня - экспортный, - внезапно вспомнилось, и он заторопился. - Надо взять со склада новую фольгу".
Кладовщица явно издевалась над Юрием.
Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его "обождать".
Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы "секс-римейк-ретро". Приборматывал-мурлыкал:
Уа-уа...
Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали,
Не видишь: мама с папенькою водится.
Машинкой поиграй, в окошко посмотри,
Твой папа грудь вернет, как только успокоится...
Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:
- Так, и тебе - дай?
- Уху. Фольги.
- И сколько?
- На всю смену, - ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:
- Ха, на смену! А коленки выдержат?
Она вся прямо рассыпблась в хохоте.
Почему-то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он, определенно, тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.
- На всю смену, значит...
Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:
- Ну выдавай давай - время поджимает.
- Время будет - дам. А поджимает, погодишь тогда.
"Сосуд для плоти. Раскладушка чертова!" - думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие... В этом одурении склада-подземелья... В цехе Юрий из самых молодых... Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой-то мастер с обозначением на кармане робы "Сектор Г"... И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. "Дура, блин, потаскуха..."
Вошли, как спасение, двое мужичков.
- Клаве-красаве наш пламенный и с кисточкой!
- Не вижу кисточки, красавчик.
- Со временем - покажем.
- Что, тоже время поджимает? Ха-ха...
Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому красавчику, - что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.
- Слушай, совесть поимей! С моим-то геморроем...
- А мне - с грыжей хронической...
Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.
- Золотари, - прокомментировала кладовщица презрительно.
И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке...
А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:
- Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?
Опять... И, уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье шарошить старую дыру.
- Так уж и старую?!
Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по-мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере - достойнее его. Стояла и смотрела в глаза - без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем-то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой...
- Я думал, в морду дашь.
- Это почему? - Короткая усмешка. - За новенькую, может, и дали бы. А я - всего червонец.
- Чего?
- Червонец долларов... Что это для тебя, а нам - большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.
Он был ошеломлен. И как-то механически пошел за ней... Ничего себе!.. Потом решил, что это все-таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот - без страха и упрека. Вот именно - без упрека...
- Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.
Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:
- Пожалуй, доллар дал бы... Ну, хм, ну два - по доллару за титьку.
Она кивнула:
- Да. И восемь - за старье.
Этот шутливо-хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.
- Хм, восемь за старье! Я что тебе - из штата Аризона, что ли?
- Мне все равно, - ее серьезное, теперь холодное в ответ. - Хоть пусть шпион, какая разница... За все про все и за молчок - червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже... на что-то надо жить.
Они остановились в узком коридоре. За поворотом - ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он - всерьез.
Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта "старуха", которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что... Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром - там, на складе:
- Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!
Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот - наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его "старуха" была, конечно же, не "прости господи", но, скорее, "помилуй и облагодетельствуй" - как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него... Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-"халдой"... А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким... Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала... Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.
Три зимы назад "опять почти пришла весна", та самая, после которой он ни разу ей не был рад.
"Да в семнадцать лет чего не натворишь!" - твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец... Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели - на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки - красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.
Дело было так.
В их казарме - как всюду и везде среди братвы - был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между Иван Иванычем и Ганнибалом возникла сразу понятная вражда. Иван Иваныч считал, что "щупать местных курочек" на том берегу общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как Ганнибал на основании закона "О частной собственности на землю" и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, - его добыча. На тех его просторах - старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени - старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.
Покосы и аренды - это ладно. Но курочки - живое дело. Его не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать - какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.
