Вернувшись в свой домик, Коля добавлял еще, залезал в трусах на крышу, раскидывал сухие руки и хрипло кричал на всю деревню: "Ити вашу мать, сейчас полечу!"

Отец улыбался: "Россея".

Раз заехала в гости Алла Пугачева. Большой компанией поехали в горный ресторанчик на Байдарских воротах, и Алла Борисовна прекрасно спела на два голоса с красной от волнения Лелей любимую отцовскую: "Летят утки".

- Ты, Семенов, как ежик! - смеялась Пугачева. - Весь в иголках, а пузо мягкое, и бороду ты носишь, чтобы казаться жестоким. Ведь так же? Правда? То-то, меня не проведешь, я умная.

В США

- Не бойтесь верить людям, Кузьмины, - часто говорил отец нам с сестрой. - Неверие - приговор к одиночеству. Поверь, и обретешь друга, пусть не надолго, на неделю, на месяц, и даже если потом наступит разочарование, память об этом времени дружества у тебя не отнимет никто, а это - самое важное.

Отец умел верить, и умел дружить, и умел прощать - легко, с улыбкой, как прощают только самые сильные из нас...

Май 1987 г. США

В Нью-Йоркском аэропорту проверка паспортов занимает от силы две минуты. Просматривая отцовский паспорт, высокий белобрысый парень в темно-синей фуражке спрашивает:

- Цель вашего приезда?

- Конференция детективных писателей и вручение премий Эдгара По, отвечает отец.

- Эдгар По? А что это за парень, Эдгар По? - интересуется пограничник.

- Это ваш известный писатель, его знают и у нас, в России.

- Вот как! - Парень сверкает белозубой улыбкой. - Тогда передавайте ему от меня привет! - и шлепает печать в наши паспорта. Мы в Америке.

У Михаила Шемякина

Художник Михаил Шемякин встречает нас на пороге своей нью-йоркской мастерской. Он в высоких черных сапогах, черных брюках, замазанных краской, и куртке, а за ним безмолвной тенью - рыжеволосая худенькая девушка в старомодном платье - Сара, молчаливо обожающая и молчаливо ревнующая его ко всем, независимо от пола и возраста.

Шемякин показывает мастерскую: по стенам ящики с материалами по искусству. Все, начиная от Древнего Востока и заканчивая современной американской живописью. Подводит к маленькому постаменту, на котором стоит перевязанная черной лентой гитара, опускает голову:

- Володенька Высоцкий, он здесь на ней часто играл...

Потом достает свои картины - странные, красивые, чуть болезненные маски, женщины, звери. Дарит нам литографии, каждую подписывая перед этим витиеватым, старорусским почерком с "ятем" и вензельками.

Подходит к фотографиям на стене. Две старые, выцветшие - красивая женщина с огромными глазами и усатый суровый господин в мундире:

- У меня мать актриса была, а отец - военный, из дворян, а вот и дочка моя, - Шемякин указывает на фотографию коротко остриженной, увешанной металлическими цепочками девочки в потрепанной кожаной куртке. Поясняет: три года назад снимал, панковала тогда. - Она сейчас в Париже живет, рисует интересно... Ну, что ж, поехали к Отцу!

"Отец" - низенький, толстый, с добрыми улыбающимися глазами грузин хозяин ресторана в центре Нью-Йорка, уже ждет нас. Сегодня - 9 мая, ресторан для американцев закрыт, оркестр играет "День Победы", накрыт стол. Темнеет быстро, наступает теплый весенний вечер, и нет-нет да появится в проеме закрытой стеклянной двери лицо очередного любопытствующего - "Что за праздник отмечают сегодня русские?"

Шемякин встает - большие руки, за толстыми линзами очков сурово блестят темные глаза: "За День Победы, за нашу Победу!"

И опять гремит оркестр, и сверкает блестками маленькая армянская танцовщица. И "Отец" по-хозяйски суетится вокруг стола, ухаживает за каждым гостем. Шемякин говорит мне тихо:

- Два месяца назад у него убили единственного сына, открыли дверь и из автомата, в упор.

- За что?

- За что-то, а может, и ни за что, так просто... А если серьезно, то это дела "общественности" (так у нас называют русско-еврейскую мафию). Убить человека стоит всего семьсот долларов, ни центом больше, ни центом меньше.

Шемякин закурил, глубоко затянулся, продолжил:

- Тогда я приехал к нему и спросил: "Можно я буду вас звать "Отцом", и он ответил: "Можно, сынок".

Над Нью-Йорком опускается ночь, ворчат поливальные машины, улицы пустеют - как-никак уже четыре, неугомонны лишь огни рекламы, в дверях ресторана стоит маленькая фигурка - это "Отец", глядя нам вслед, он по-прежнему улыбается...

Вскоре мой отец помогает организовать приезд Шемякина в Москву перестройка только начиналась, нужно было "нажимать на рычаги". Были приемы, пресс-конференции, интервью. Отец написал восторженную статью, упомянув о "трагедии художника вне России". Шемякин резко выступил в ответ: "Не надо говорить за меня - не было трагедии". Что отцу оставалось после этого делать? Он продолжал хранить память о нескольких неделях их дружества.

Мы приглашены на выставку Хуана Миро Аллом Рубинстейном. Заезжаем за ним домой. Алл - огромен, одет в черный кожаный костюм, на манер охотничьего наряда. Его дом - колоссальное нагромождение телевизоров (Алл фанатик телевидения, его телевизор ловит 320 программ по всему миру), сверхсовременной мебели, аквариумов, ламп, роботов и баров.

Он любит путешествовать, подводит нас к карте мира и с гордостью говорит:

- Видите эти красные крестики? Так я помечаю места, где уже был.

Если верить пометкам, Рубинстейн объездил весь свет. За верность своему увлечению даже получил недавно бесплатный билет на кругосветное путешествие.

У подъезда ждет бесконечно длинный, на десять человек, "Кадиллак" Алла.

Едем на выставку. Большое, ультрасовременное здание из светлого камня ярко освещено, вход только по приглашениям. Здесь собрался весь "цвет" Нью-Йорка - художники, критики, писатели, актеры, адвокаты, журналисты - от обилия фраков и драгоценностей так рябит в глазах, что не сразу начинаешь воспринимать живопись, к тому же пробиться к ней совсем не легко. Переходим, а вернее будет сказать, проталкиваемся от картины к картине и никак не можем разобраться в обилии точек, палочек и кружочков. Отец замечает: "Быть может, это и консерватизм, но по-моему, шумные премьеры с вавилонским столпотворением - от лукавого, настоящее начинается тогда, когда залы после первого бума пустеют, гулкими становятся шаги и перед каждой картиной-загадкой можно стоять долго-долго, разглядывая и ведя безмолвный разговор..."