- Жму... г-гых, г-гых. Нажму, держись...
- И жмите, жмите... Всего, Иван Алексеевич.
(Мальцев - Иван Алексеевич).
- Мальцев, кажись?... Алло!
- Ну кто там еще? Я-я-я!... Спать хочу.
- Баю-бай, баю-бай, не ложися, Мальцев, спать на край...
- Это теперь вы, Иван Алексеевич?
- Это теперь я, дорогой товарищ Мальцев. С добрым утром тебя.
- Дорогой Иван Алексеевич, мне уже трезвонили раз тридцать! А Сочава тридцать пять!! Просит пятьсот тысяч. Дорогой Иван Алексеевич, он же форменный идиот! Ведь даже вы великолепно понимаете, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату, а не по Губфинотделу...
- Г-гых... Ты подожди-кось: что ты, умный, изволил ответить идиоту?
- Но-о, Иван Алексеевич, что же в данном случае можно ответить?! Ведь вы учтите, дорогой Иван Алексеевич: мне же ведь нужно отсчитаться будет. Неправду я разве говорю? А Сочава толкает меня на преступление. Ни с того, ни с сего, вынь да положь ему пятьсот тысяч! Без ассигновки!! Форменное преступление! Идиот! Я, дорогой Иван Алексеевич, тоже буду форменным идиотом, если выдам. А кроме того, они и не валяются у меня на полу. А еще кроме: нарушается весь ход финансовой работы. А нам 1000 нужно укрепление расшатанного финансового аппарата...
- А насчет аппаратов мы с тобой потом, Мальцев. Конкретно-то ты что, умный, изволил ответить идиоту?
- Но-о, Иван Алексеевич, что же я мог ответить?! Сказал, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату. Тридцать раз сказал...
- А в Губвоенкомате-то деньги есть сейчас?
- Я - не сторож Губвоенкомату.
- А в Губвоенкомате-то денег нету? А?
- Ну и что - а? Я-то при чем?
- Ты при чем?... А Сочаве деньги нужны?
- Нужны.
- А у тебя деньги есть?
- Не-е-ету...
- Нету?
- Не-ету.
- Ну и великолепно-с. Пошли-ка через полчаса идиоту пятьсот тысяч... Ты у меня смотри!
- Но-о, Иван Алексеевич! Дорогой!! Ведь преступление же! Нельзя же, Иван Алексеевич. Ник-как не могу я!
- Ты у меня смотри!!
- Я не смотрю, а слушаю... Ник-как не могу! Хоть зарежьте, не могу. Не мог-г-гу!!
- Приглашаю вас, товарищ Мальцев, к себе. Сейчас же. Экстренно. Для особой беседы... в порядке партийной дисциплины, так сказать.
- ?
- Ты слышишь?
- Слышу.
- Найдется без кредитов?
- Найдется.
- Пошлешь идиоту?
- По-ошлю-ю и-идио-оту...
11.
После разговора с мужем на Елизавету Павловну накатилось то знакомое ей настроение, которое сама она называла странным и которое хотелось почему-то всегда скрыть от окружающих, а больше всего - от мужа; если она работала, хотелось бросить работу и сидеть неподвижно - не думать, а просто уставить глаза в одну точку и сидеть; и если какие-то вынужденные слова должны были при этом все-таки говориться, то говорились они скупо и сухо, со скрываемым от всего света раздражением. Причину этих частых настроений Елизавета Павловна видела в своей нервности и усталости от работы; говорила окружающим, что ей нужно полечиться. Когда же Абрамов предлагал отдохнуть и полечиться, отказывалась и говорила, что не имеет на это права. В эти минуты Елизавета Павловна заставляла себя думать о революции, - революции с большой буквы, как думают о ней романтики. И это ее действительно спасало.
И сейчас оно накатилось по обыкновению без всякой видимой как будто причины. С того момента, когда Абрамов, окончив разговоры по телефону, сказал "ух!" и начал торопливо одеваться, Елизавета Павловна уже следила за его размашистыми, быстрыми движениями с тоской и раздражением. "И надо же оказаться таким размазней!" - услышала она необращенную к ней фразу. Абрамов, очевидно, ругал Сочаву. "За дело! за дело!" - с невольным удовольствием подумала про себя Елизавета Павловна. Но она не шевельнулась на подоконнике.
Было видно, что Абрамов торопился все больше и больше; он кое-как поплескал себе в лицо водой, размашисто сорвал висевшее на гвозде полотенце. Растирая шею и щеки, он вдруг промычал сквозь полотенце:
- Сколько времячка-то уже?
Елизавета Павловна не ожидала вопроса. Она осталась сидеть на подоконнике и только повернула голову - туда, где стоял будильник.
- Тридцать семь минут восьмого.
- Ой-ой! - по-детски крикнул Абрамов. Он скомкал полотенце и бросил его Елизавете Павловне:
- Повесь, тоненькая, я бегу сейчас!
Полотенце описало в воздухе дугу и упало ей прямо на колени.
Стараясь себя сдержать, она с видом домовитой хозяйки прошла к кровати и повесила полотенце на прежнее место. Но от движения - достать высоко прибитый гвоздь, - одеяло, прикрывавшее ее голые плечи, соскользнуло и упало на пол. Думая, что муж не видит, она подняла его злобным, рвущим жестом.
Вдруг услышала:
- Что с тобой, тоненькая?
Быстро обернулась с горячим чувством стыда. Абрамов с фуражкой в руке стоял посредине комнаты и недоуменно смотрел на нее.
- Родненькая, что с тобой?
- Ничего, милый.
- Как ничего. Вижу же я.
Он подошел, взял ее за руку, заглянул в опущенные глаза:
- Ну скажи же, скажи же, тоненькая; скажи мне.
Удерживаясь из всех сил, чтобы не разрыдаться, она подняла на него глаза и постаралась улыбнуться:
- Милый ты мой, заботливый муж, право - ничего... Ты разве уже уходишь? А чай пить когда же? Потом?
- Тебя интересует, чем дело разрешилось 1000 ? Да? Слышала, что я говорил в конце Сочаве?
- Слышала. Не совсем поняла. Скажи.
- Значит, помещение - Долгие Бараки, - ты это слышала. А для починки используем выселяемую буржуазию.
- Это я тоже слышала. А деньги?
- Иван Алексеевич в два счета добудет.
- А если будет мало буржуазии? - с деловым видом спросила она.
- Тогда мобилизуем рабочих кожевенного завода.
- А всякое оборудование? кровати? мебель?
- А я вот и бегу сейчас. Нужно сейчас реквизицию по городу организовать. Ткачук будет действовать. Я его назначу.
- Сумеет ли он так быстро?
- Ткачук?! Он из-под земли сумеет все добыть!
Она помолчала.
- Значит, ты не скоро вернешься?
- Да нет. Я Ткачука назначу. А сам минут на двадцать.
- Ну вот и хорошо, - с обрадованным видом сказала она. - А я тем временем оденусь и кипятку принесу с кухни. Будем пить...
Он не дал ей докончить; сказав что-то ласковое, поцеловал в лоб и быстрыми шагами скрылся в дверях.
