Нагромождение парт привело спасателей в замешательство. С подобным препятствием они еще не сталкивались.
- Вы правы, наше учебное заведение ни на что не похоже, - не к месту сказал директор.
Через минуту спасатели взяли свои слова обратно. Похожие препятствие встречалось им во время экспедиции на Памир.
Когда тема Памира была исчерпана, Мирослав Афанасьевич занялся завхозом Смертиным. Как тот допустил, чтобы в подвале элитарного образовательного учреждения хранилась в таком количестве рухлядь?!
- Но Мирослав Афанасьевич, - обиженно ответил завхоз. - Я же неоднократно просил вас выписать грузовик. Вы обещали, но...
- У нас не было свободных денег. - Директор не любил обиженных ответов завхоза.
- Еще бы, - вступила в разговор Алла Евгеньевна. - Все свобод ные деньги идут на уплату штрафов пожарникам. Они каждый год спускаются в подвал, ужасаются, грозятся закрыть гимназию...
- Но ведь еще ни разу не закрыли, - гордо ответил директор.
- Кстати о пожарниках, - в темноте послышался хриплый голос ночного сторожа Лехи. - Ни у кого не найдется закурить?..
Через полчаса, без обнадеживающих вестей, вернулись спасатели.
- Ничего не получилось, - сказал главный из них. - Там стоит такая дверь, что ее ничем не подцепишь. Нужен сварочный аппарат или двести грамм тротила. А еще лучше - пятьсот.
- Так везите сварочный аппарат! - закричал директор. Мысль о тротиле вдохновить его не смогла.
- Ну что вы... Мы служба молодая. Этого добра у нас еще нет.
- Мирослав Афанасьевич, - предложила Алла Евгеньевна. - Надо звонить родителям.
- Мохова?
- Зачем их раньше времени с места срывать? Кому-нибудь из тех, у кого есть сварочный аппарат.
- Вы правы, Алла Евгеньевна...
Но была уже ночь. Требовалась некоторая настойчивость, чтобы выудить из ноябрьской тьмы сварочный аппарат со сварщиком в прида чу. Наконец, директор нашел то, что искал. Обещали подвезти все необходимое к семи утра.
Следующие полтора часа добровольцы, то есть Шуйский, Бург, завхоз Смертин и ночной сторож Леха разбирали завалы парт. Надо было хотя бы слегка расчистить дорогу для сварщика. Но и это требовало нешуточного напряжения сил. Практический результат был достигнут сразу. Обнаружился потерянный фонарик Бурга. Это вселяло надежду... Правда Щуйский как человек творческий, чувствовал, что своими руками разрушает Тайну. Миф. Словно возникла необходимость по-быстренькому разобрать пирамиду Хеопса. Но в то же время Тайна не спешила поддаваться, может быть потому, что подлинные Тайны не материальны.
Шуйскому казалось, что эти гигантские завалы парт - дело нечеловеческих рук. Будто бы сама природа была причастна к гигантскому сооружению. Да и не парты это в действительности, а списанное время... Но это было бы тоже слишком..
Наконец, слегка расчистив проход, добровольцы выдохлись окончательно. Решено было отправиться по домам / разумеется, кроме бедного сторожа Лехи/, а с утра снова приняться за работу.
Под утро сны переходят все допустимые границы. Вместо того чтобы витать в облаках, вы, еще не проснувшись, опускаетесь на землю. Причем, во сне земля никогда не бывает круглой. Может быть, поэтому там так неуютно.
Шуйский мог пересказать свой последний сон во всех подробно стях, что случалось с ним крайне редко. Мог, но пересказывать никому не собирался. Проявить свой дурной вкус возможность и без того представится.
Но оттого, что ни с кем он сном своим делиться не хотел, сон не спешил отпускать его, словно бы требуя толкования. Но, как говорят, нет ничего опаснее, чем толкование снов. Пока не будет растолкована явь, опасность будет сохраняться.
И все же немного о сне Шуйского. Первым делом в окне показались пальцы. Они были такие большие, что Шуйский подумал, будто находится у кого-то в ладонях. Затем раздался выстрел.
Как он понял немного позднее, в действительности это били в эфире куранты. Впечатление выстрела было полным, тем более что кисть его левой руки сделалась красной от крови.
Он быстро вскочил и ринулся в ванную комнату, но воды в кране не было. Он и забыл, что воду должны были дать лишь в шесть часов утра.
Пришлось самому - кому же еще? - перевязывать руку белой тряпицей. Тряпица же походила на белое облако и все не поддавалась, не слушалась правой его руки, стремилась расплыться и раствориться в пространстве; и так продолжалось долго, - как ему казалось, - пока на помощь не пришли собственные зубы. Вдвоем, правая рука и зубы, - они быстро справились, и Шуйский был премного благодарен им за это.
После перевязки раздался еще один выстрел. Он в страхе взгля нул на правую руку, но, к счастью, ничего нового на ней не обнаружил. Те же бледные пальцы гладили полотенце времен культурной революции, избавляя его тело от ужаса, словно от влаги.
Как Шуйский понял немного спустя, выстрелом был звонок в дверь. Но тогда он не знал, что это так, и весь терялся в догадках. Осторожно выглянув в прихожую, он увидал незнакомого человека в черном пальто с поднятым воротником.
Шуйский замер от ужаса, готовый бежать от него и из дома - в оконную щель. Но не сделал этого, вдруг узнав в незнакомце собственное пальто, которое определил по обглоданным молью рукавам. Удивительно, как он, весь облепленный страхом, смог разглядеть в полумраке прихожей какие-то там рукава?
Немного успокоившись, Шуйский пришел к выводу, что выстрелов никаких не было и что он немного болен, но все скоро пройдет. О своей окровавленной руке он не подумал. Этому, наверно, помешал третий выстрел. Он, было, решил, что это опять куранты, но затем все же склонился к тому, что скорее всего его беспокоит звонок в дверь; и был прав.
На пороге стоял ожидаемый им, но вдруг забытый Олег Мохов, который во сне выглядел как слегка помолодевший Оскар Александро вич Бург.
Мохов улыбался. На шее его болтался красно-белый шарф. "Я заглядывал тебе в окно, - все еще улыбаясь сказал он. - Но почти ничего не было видно. Я пытался протереть окно, но..." "Так вот откуда пальцы," - облегченно вздохнул Шуйский.
- Но отчего ты сразу не позвонил в дверь?
"А?" - загадочно произнес Олег Мохов, одновременно сделавшись серьезным.
"Будешь чай?" - "А что у тебя с рукой?"
Мохов участливо взял руку Шуйского в свою. Тот похолодел от ужаса - рука Мохова была .. зелена, как щавель.
"Это у меня так," - в который раз улыбнулся Мохов, заглядывая в печальные глаза Шуйского,
"Чаю что-то не хочется, поставь что-нибудь послушать".
Шуйский зарядил первую попавшуюся кассету, и висящие на стене колонки выплеснули на них изумительной красоты чехард-рок, и оба начали переглядываться, забыв обо всем на свете.
Мрачность звуков, отягощенная гнетущей атмосферой, меняли Шуйского в лице.
На третьей песне из правой колонки, той, что висела у окна, вылетела кривая турецкая сабля и начала летать по комнате, в любой момент готовая безжалостно полоснуть.
Оба застыли, боясь вздохнуть. Шуйский успел разглядеть эту зловещую саблю. Особенно запомнилась ему рукоять, покрытая драгоценными камнями, названия которых было незнакомо и не будет знакомо ему никогда.
Несмотря на то, что ни Шуйский, ни Мохов не дышали, сабля приближалась к ним.
Оба начали прощаться с жизнью. И тут из левой колонки выр валась алебарда. Ее Шуйский увидел краем глаза. Она тоже приня лась, подобно пламени, танцевать по комнате. Шуйский соображал что достанется ему: алебарда или сабля? Ему почему-то хотелось, чтобы сабля. Наверное, потому что алебарда отдаленно напоминала топор палача, а удар сабли давал возможность, как будто, пасть на поле боя.
Окончательно выбрав саблю, он вдруг услышал скрежет. "Ну и крепкая шея у Мохова", - пришло ему на ум, и он почтил память десятиклассника вставанием. Ему было уже все равно, он не собирался ждать и дышал свободно. Но, оказывается, Шуйский поспешил расстаться с жизнью. Скрежет на самом деле означал, что сабля и алебарда скрестились в бою. Бой был насмерть, и о нем не расскажешь даже русским языком. Шуйскому запомнился лишь озорной блеск турецкой сабли и чахоточный отсвет алебарды; ее принадлежность к какой-либо стране он так и не определил./Немец кая? итальянская? Восьмиугольное древко, искусная гравировка, кривой клинок/. Позднее - уже проснувшись, он установил - сколько длилось это зрелище. Выяснил по продолжительности звучания кассеты, на которой записаны были восемь песен чехард-рока. То есть, в трёхминутный сон вместилось сорокаминутное представление. Как только музыка закончилась, сабля и алебарда исчезли, но Шуйский с Моховым долго еще приходили в себя, на грани яви и сна.
