Джей беспокойно пошевелился.
- Элен не захотела, чтобы я читал ей перед сном сказку, - сказал он.
- Вот как? - отозвалась Эм. И оба надолго замолчали.
- Эм, - заговорил наконец Джей, - ты очень на меня сердишься? Из-за этих цветов?
- Просто я считаю, что ты дурак, - ответила она. - Нам нельзя идти на такой риск. Микробы, споры... все это новое, мы понятия не имеем, чем оно грозит.
- Но ведь мы от всего сделали им прививки. Неужели ты не помнишь, Эм? Помнишь, я их держал, а ты колола?
- Да замолчи ты, - сердито оборвала Эм. Конечно, она помнит. Разве это можно забыть? В те первые годы надо было запомнить столько прощальных, торопливых наставлений. Как пеленать и купать младенцев руками, которые совсем не предназначались для такой работы. Как нянчить их, когда они хворают, несмотря на все прививки. Как учить тому, чему никогда не учился сам, потому что тебе эти знания либо вовсе не были нужны, либо их запрограммировали с самого начала.
У робота не может быть нервного расстройства, ведь робот устроен иначе, чем человек. Но роботу вряд ли по силам воспитать человеческого детеныша, думала Эм. Перед ее мысленным взором снова и снова возникала одна и та же страшная фантастическая картина: она не выдерживает напряжения и взрывается, и во все стороны летят винтики, пружины, синтетические клетки ее искусственного мозга.
Именно эта картина привиделась ей сейчас и смутила ее и напугала.
Джей совсем другой. После того как она его выбранила, он сидит и молчит, как деревяшка. Ей вспомнились первые дни, самые первые дни, еще до того, как на их плечи лег тяжкий груз ответственности.
Как тогда было беззаботно! Люди, например, обращались с ними, будто они мужчина и женщина. А ведь это простая случайность, что Джею выпало мужское имя, а ей - женское. Он модель более ранняя, оттого и получился более громоздкий, неуклюжий, топорный; она же складненькая, меньше ростом, проворнее и вообще сделана куда изящнее. И голос у нее не такой грубый. И, главное, чутье тоньше, вся повадка, и она гораздо больше склонна тревожиться. Это он, а не она пытался подражать людям в их шутках, пытался уразуметь, что же их смешит, неуклюже танцевал, стараясь всех развеселить, когда все они приуныли. А она тем временем научилась стряпать, хотя это вовсе не входило в ее обязанности, так же как танцы - в обязанности Джея.
Находясь среди людей, они мало-помалу научились держаться как супружеская пара: он нет-нет да принимался хвастать, что он старше и опытнее, она же лукаво намекала, что это ему не прибавило мудрости. А с тех пор, как на корабле не осталось ни одного взрослого, он заботился о том, чтобы детям жилось повеселее, она же пеклась о их безопасности.
И, как всякая жена, которая знает, что она умнее мужа, она давала это ему понять не слишком часто. Но сегодня разговора не миновать.
- Если с ними что-нибудь случится, мы останемся в одиночестве. Ты, я думаю, просто не понимаешь, какой у человека хрупкий организм.
- Да нет, Эм, я понимаю.
- И речь идет не только об их теле, - продолжала она, не слушая. - Книжки для чтения тоже надо выбирать с умом.
- Ну что я такого сделал?
- Не надо читать им рассказы про детей, у которых есть что-то, чего мы им дать не можем. Лучше читать сказки.
- Но сказок ведь не так уж много. Они уже все и? знают наизусть. И вообще, раз люди держали эти книжки, значит, они для детей не вредные. Разве я не прав;
- 0-хо-хо! Хотела бы я знать, что творится в твоей квадратной башке. Неужели ты не понимаешь, что, если бы их родители были живы и могли сами им все растолковать, это было бы совсем другое дело?
- Ну да, конечно. Просто я не подумал, что...
- А ты думай, - резко оборвала Бэм. Дожей опустил глаза.
- А я думаю, - сказал он, помолчав. Потом поглядел на нее и сказал: - Я, например, думаю, что скоро нам придется им сказать. Сказать правду.
Эм вдруг испугалась.
- Почему ты заговорил об этом сейчас? - спросила она.
- Да просто они иногда говорят не так, как раньше. И спрашивают про большую дверь, и так по-особенному на нее смотрят. Вот я и подумал...
- Да, верно, - сказала наконец Эм. - Но мне страшно. Как-то они это примут, вдруг это знание им повредит?
Долгие минуты прошли в молчании. Потом Джей предложил:
- А может, нам придумать сказку? Длинную сказку про все про это. И тогда не надо будет рассказывать им правду.
Эм положила металлическую руку ему на плечо.
- Милый мой Джей, да разве ты можешь придумать хотя бы самую короткую сказку? 1 Он молча покачал головой.
- И я тоже не могу, - сказала Эм. - И, даже если бы мы могли, этой сказки хватило бы ненадолго. Просто вместо наших теперешних мелких уверток появилась бы одна крупная. Но все равно, через два-три года у них будет достаточно сил, и они сами растворят большие двери. Нам их не удержать. К тому времени они уже должны знать. Они должны постепенно узнавать правду про разные мелочи, тогда правда про самое главное не будет для них слишком большим ударом.
- Прямо сказать, я не понимаю, зачем мы их учим, что кошка читается как кошка, а два плюс два будет четыре, - заметил Джей. - Чем это им поможет?
- Где уж тебе понять? - сказала Эм, снова довольно резко. Не вдаваясь в особые сложности, он со своим прямолинейным, более примитивным умом, был куда ближе к истине, чем ей хотелось бы признать, - оттого она так резко ему и ответила. - Это развивает их ум. Дисциплинирует. Готовит к будущему.
- Просто я так подумал, - поспешно сказал Джей. - Тебе лучше знать, Эм. Ты всегда все лучше знаешь.
Но очень скоро Эм поняла, что невозможно говорит правду о пустяках, если умалчиваешь о самой главной правде. Ибо растущее день ото дня недоумение лишал' детей охоты учиться.
Они так и не могли сдвинуться с уроков первого года обучения для пятилетних. Долгие часы, пока дети спали, Эм вчитывалась в методические указания, совершенствуя свое искусство учить, стараясь понять, в чем же она ошиблась.
У обоих детей достаточно острый ум. Пытаясь выбраться из сети недомолвок, которая затягивается все ту же, они по-прежнему задают множество вопросов; они становятся все проницательнее, все чаще застают свою учительницу врасплох. И чем дальше, тем яснее она понимала, что каждая новая увертка - это шаг назад. Когда дети просили и требовали объяснений, она пыталась отвечать учеными, незнакомыми им словами и говорила при этом, что проще не объяснишь; когда-нибудь они все поймут, только надо прилежно учиться. Но скоро и это перестало помогать, дети разгадали ее хитрость. Она читала это по их лицам, по тому, как все чаще они смотрели на нее обиженно и недоверчиво.
Самое трудное пришло, когда Пол однажды задал вопрос, от которого она просто не могла отмахнуться. Эм не знала, что рано или поздно каждый ребенок непременно задает матери этот вопрос.
- А откуда мы взялись, Эм? - вдруг спросил он посреди скучного урока арифметики, и она растерялась, правда по-иному, чем растерялась бы застигнутая врасплох мать. Но все равно растерялась.
В первую минуту ей захотелось увильнуть, сказать, что во время урока нельзя задавать посторонние вопросы. Но по лицу малыша она поняла, как нетерпеливо и напряженно он ждет ответа, и осеклась. Она поймала на себе взгляд Элен: девочка чуть усмехалась, а лицо упрямое, отчужденное и... да, обвиняющее.
- Ну, как тебе объяснить, - сказала Эм, - понимаешь...
Джей был тут же, и она взглядом просила у него помощи, хоть и знала, что это не в его власти. И вовсе незачем было ему беспомощно разводить руками.
- Элен говорит, - сказал Пол, - нас сделала большая машина. Она говорит, она сама слыхала, как Машина пыхтит. Она говорит, когда машина пыхтит, она делает маленьких детей.
Ох, нет, подумала Эм, только не это! Это совсем никуда не годится. Нельзя, чтобы они так думали. Машины не главное. Их делают люди. А машине ни за что не сделать человека. Но как иначе могут думать эти дети? Ведь они не видят других людей, и вся их жизнь зависит от двух машин.
