"...Началось с первых дней и продолжалось все время, все усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я пропал, что вышло не то, чего я ожидал; что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но и от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примирения. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда... ох! гадко и теперь вспомнить -- после самых жестоких слов друг другу, вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда..."
"...Ведь что главное погано, -- начал он, -- предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая при этом нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу..."
"...Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как взаимная ненависть сообщников преступления -- и за подстрекательство, и за участие в преступлении."
...Все произошло от того, что между нами была страшная пучина, о которой я вам говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Ссоры между нами становились последнее время чем-то страшным и были особенно поразительны, сменяясь той же напряженной да животной страстностью."
"...Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись; или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась."
Итак, прочитавши эти места в "Крейцеровой сонате", невольно напрашивается мысль, какая кошмарная сексуальная жизнь должна была быть у супругов, если Толстой устами героя приходит к заключению: "все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать... иди убить самих себя, или своих жен", И действительно, он был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась". Можно ли тут говорить о бытовых ссорах после этого? Ясно, что тут мы имеем дело с резко выраженными проявлениями патологической сексуальности.
В чем эта патология здесь заключается, мы имеем определенный ответ Толстого: прежде всего он кается в своих подовых излишествах, в чрезвычайно повышенной Libido, но опять таки дело тут не в этом. Этим ведь он отличался и в холостой жизни. В супружеской жизни не это составляло суть его душевной трагедии. Дело тут в том, что этому Libido всегда предшествовали специфические эксцессы, об этом он нам сам красноречиво поясняет. Сначала его поражает -- "откуда бралось наше озлобление друг к Другу, откуда "то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу", что становилось "чем-то страшным" и было особенно поразительно, сменяясь той же напряженной животной страстностью... после самых жестоких слов друг другу, вдруг молча, взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость!, как я мог не видеть всей гадости этого тогда..." В первое время он не понимал, что это было бессознательным проявлением его садистической сексуальности. Он думал, что это просто обычная ссора. Но потом, когда это стало проявляться все чаще и чаще, он "понял, что враждебное отношение было нашим нормальным отношением", которое "очень скоро" сменялось "перегонной чувственностью". Вот почему жена его, не понявши в чем дело, на 3-й или 4-й день "медового месяца" "самыми ядовитыми словами начала упрекать его в жестокости и эгоизме."
После этого нам делается понятным и объяснение Толстого в "Анне Карениной" (см. выше приведенные цитаты оттуда же). "Столкновения эти происходили часто от того, что они не знали еще, что друг для друга важно" в половой жизни, т. е. просто не знали, как приспособиться друг к другу в половом отношении. Напомним, кстати, тут же, что Толстой, говоря о причинах разочарования супружеской жизнью Левина, говорит: "Другое разочарование и очарование были ссоры", т. е. ссоры служили и причиной разочарования и причиной "очарования"--возбуждения Libido. Все это дает нам основание говорить о садистических наклонностях в сексуальной жизни Толстого.
Помимо патологической сексуальности, тяжесть семейной обстановки усугублялась патологической ревностью. Эта ревность доводила Толстого до такого бредового состояния, что делала его жизнь прямо невозможной. Как развивался этот комплекс переживаний. мы имеем прекрасную исповедь в той же "Крейцеровой Сонате". Приведем несколько выдержек для иллюстрации.
"...С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, -- доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, т.е. мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления, в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее, женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые, не переставая, терзали меня во все время моей женатой жизни, как они и Не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, т.е. безнравственно".
