Линдгрен явно расстроилась.
– И вы тоже нас не любите, Карл?
– Как сказать… В конце концов, вы не хуже остальных. До сих пор вы были вполне гуманными правителями. Даже слишком гуманными, я бы сказал. А уж я лично и вообще должен быть вам несказанно благодарен: ведь вы позволили мне стать человеком без гражданства, а это как раз то, что мне нужно. Нет, лично мне вы ничего плохого не сделали. Только… – Реймонт махнул рукой в сторону ярко освещенных башен. – Долго это все равно не протянется.
– Что вы имеете в виду?
– Не знаю… Просто я уверен в том, что ничто не вечно. Как распрекрасно ни продумывай систему, со временем она все равно устаревает и гибнет. – Реймонт помолчал, подбирая слова. – В вашем случае, – продолжил он после паузы, – конец наступит из-за той самой стабильности, которой вы так гордитесь. Разве что-нибудь глобально изменилось на Земле с конца двадцатого столетия? Разве сейчас мы имеем желаемое положение вещей? По моему мнению, – задумчиво проговорил Реймонт, – это и есть одна из главных причин колонизации Галактики – бегство от Ragnarok[5].
Линдгрен сжала кулаки и промолчала. Небо над городом было залито огненным заревом, и звезды тут были почти не видны, а вот в других местах – ну, например, в Лапландии, где у родителей Линдгрен был летний домик, звезд на небе так много и они такие яркие…
– Кавалер из меня неважный, что и говорить, – извинился Реймонт. – Ладно, давайте не будем говорить об азбучных истинах и обсудим что-нибудь поинтереснее. Как, к примеру, насчет аперитива?
Линдгрен рассмеялась, но не сказать, чтобы очень весело.
Реймонт направил лодку в Стреммен[6], причалил, помог Линдгрен выбраться на набережную, и они зашагали по мосту в Старый Город. Всю дорогу Реймонт болтал на отвлеченные темы. За королевским дворцом освещение улиц стало более мягким. Линдгрен и Реймонт проходили по узким улочкам мимо позолоченных фасадов зданий, которые стояли здесь уже не одну сотню лет. Туристский сезон уже закончился, так что, за исключением редких пешеходов и электроциклистов Реймонт и Линдгрен были совсем одни.
– Я буду очень скучать по всему этому, – призналась она.
– Да, тут красиво, – согласился он.
– Тут не просто красиво, Карл. Тут ведь не музей под открытым небом. Тут люди живут. А те, кто жил тут раньше, – они все тоже так реальны… Башня Ярла Биргера[7], церковь Риддархольм[8], Дом Благородных, Золотые Покои, где пил и пел Глашатай… А в космосе, Карл, вдали от тех, кого уже не будет на свете, мне будет так одиноко…
– И все-таки вы летите.
– Да. Хотя мне нелегко. Нелегко покидать мою мать, выносившую и родившую меня, моего отца, который брал меня, маленькую, за ручку и показывал созвездия на ночном небе. Знал ли он, к чему это приведет? – Линдгрен замолчала и перевела дыхание. – Знаете, я, наверное, потому вам и позвонила. Нужно было вырваться из дома, забыть о том, какую боль я им всем причиняю. Хотя бы на день.
– Выпить вам надо, вот что, – резюмировал Реймонт. – А мы уже пришли.
Окна ресторанчика смотрели на Большую Рыночную Площадь. Запросто можно было вообразить, как мимо невысоких зданий по мостовой прогуливаются рыцари. Правда, вспоминать наколотые на копья отрубленные головы и текущие по этой самой мостовой ручьи крови не хотелось – а ведь такое произошло здесь как-то зимой, давным-давно…[9] Люди не любят вспоминать о том, как одни из них убивали других.
Реймонт подвел Линдгрен к столику, стоявшему в уютном, озаренном свечами кабинете на двоих, и заказал водку и пиво.
Линдгрен пила наравне с Реймонтом, хотя явно не имела большого опыта, да и весовая категория у нее была другая. Еда, поданная после аперитива, оказалась обильной даже по скандинавским стандартам, и под нее было выпито изрядное количество вина, а после – еще и коньяк. Линдгрен болтала без умолку. Реймонт не прерывал ее.
А она рассказывала о своем доме, что стоял неподалеку от Троттингхольма, и окружающие сады и парки как бы принадлежали Ингрид, о солнечных зайчиках на вощеном паркете и столовом серебре, что передается в их семье из поколения в поколение, о шлюпке на озере с парусом, надутым ветром, свежим ветром, который трепал ее волосы, об отце с трубкой в зубах, и он поворачивает румпель… О зимних ненастьях и о чудесном теплом празднике посреди жестокой зимы – Рождестве, о коротких светлых летних ночах, о факелах, что зажигают в канун Дня святого Иоанна в память о тех огнях, что приветствовали возвращение Бальдра из подземного царства[10], о прогулке под дождем с первым возлюбленным, о том, какой тогда был дивный прохладный воздух, как чудно пахло сиренью… О путешествиях по Земле – пирамидах, Парфеноне, Париже – какой он на закате с вершины Монпарнаса… о Тадж-Махале, Ангкор-Вате, Кремле, Мосте Золотых Ворот, а еще о Фудзияме, Большом каньоне, водопаде Виктория, Большом Барьерном рифе…
О том, сколько было в родном доме любви и счастья, но какая там при этом царила строгость и даже чопорность в присутствии гостей, о музыке, которой была наполнена ее жизнь, – прежде всего о Моцарте… О замечательной школе, где она училась и где учителя и одноклассники открывали ей как бы новую вселенную, об Академии, где ей поначалу пришлось так трудно, что и представить было невозможно, и о том, как она радовалась, когда все стало получаться… О полетах в космос, на другие планеты… о том, как она стояла в снегах Титана, а над ее головой проплывал Сатурн, очаровавший ее своей красотой, и о том, что она всегда-всегда мечтала вернуться к доброму миру, его людям, его радостям и святостям… Да, да, конечно, тут хватало проблем, тут было много жестокости, но ведь все эти проблемы можно было бы со временем решить с помощью разума и доброй воли, и было так радостно верить в это – это была некая новая религия, призванная улучшить мир, довести его до совершенства – конечной цели… Ну а пока это было не так, она должна была стараться делать все для того, чтобы человечество двигалось по пути добра.
Но при этом она вовсе не синий чулок, пусть он так не думает. Порой ей кажется, что она, наоборот, ведет слишком свободный образ жизни. Но зла при этом никому не делает, как ей кажется. Она живет большими надеждами и высокими целями.
Реймонт налил Линдгрен последнюю чашечку кофе. Официант не торопился нести счет. Похоже, деньги его мало интересовали.
За время ужина пара как-то незаметно перешла на «ты».
– Надеюсь, – сказал Реймонт, – несмотря на некоторые досадные мелочи, ты все-таки сочтешь день удачным?
Ингрид в упор посмотрела на него ясными синими глазами. Голос ее немного дрожал.
– Сочту, – сказала она решительно. – И сделаю все для этого. И позвонила я тебе не просто так. Помнишь, во время тренировок я убедила тебя приехать сюда перед отлетом?
Реймонт закурил сигару. В космосе курить будет нельзя, чтобы не перегружать системы очистки воздуха. Сегодня еще можно было себе позволить эту роскошь.
Ингрид наклонилась и накрыла руку Реймонта своей.
– Я думала о будущем, – сказала она. – Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Пять лет в металлической скорлупе. И еще пять, если мы сразу вернемся. Это большой кусок жизни, как ни крути.
Реймонт кивнул.
– А ведь мы наверняка задержимся для проведения исследований, – продолжала она. – Если третья планета окажется пригодной для жизни, мы вообще останемся там навсегда, станем там жить, обзаведемся детьми. Хочешь не хочешь, а придется создавать семьи.
Негромко – может быть, для того, чтобы не прозвучало грубо, Реймонт спросил:
– Так ты думаешь, из нас с тобой получится парочка?
– Да, – твердо, решительно заявила Линдгрен. – Может быть, я веду себя нескромно… но, видишь ли, в первые недели полета я буду жутко занята и у меня не будет времени на всякие там нюансы и ритуалы ухаживания. Может запросто выйти, что мне ничего такого не захочется. А думать о будущем и готовиться к нему нужно. Что я и делаю.
