В изумлении я повторил нечаянную мысль дважды. И дважды испытал чувственную смесь из собственного унижения и некого облегчения. Простите меня, обитатели моря и неба, я радовался тому, что затесался в шеренгу хитрецов, умудрившихся выжить подле вас, застроить хижинами эту изумительную Лагуну...
Ветер донес возбужденные голоса. Я встрепенулся. Звали меня. Нерешительно поднявшись, я снова сел. Хорошо это или плохо -- уезжать? Не знаю. Я все еще не разобрался с этой задачкой. С одной стороны всем, отправляющимся в Путь, откровенно завидовали. Это почиталось удачей, началом настоящей взрослой жизни. Но отчего же тогда мне было так грустно и так не хотелось покидать эти места? Я не понимал самого себя. Где-то в глубине души я даже слышал звук горькой капели. Это капали мои назревающие слезы. Кто-то внутри меня тихо и робко оплакивал приближающийся отъезд.
И, наверное, до сих пор я надеялся, что в суматохе сборов обо мне позабудут. Как бы это было здорово и замечательно! Я прибежал бы с опозданием, дождавшись, когда огромная машина уйдет без меня, и сколь угодно можно было бы изображать сожаление и крайнюю степень досады по поводу случившегося. Я распростился бы с частью своего племени, но Лагуна, моя добрая, ласковая Лагуна, на песчаных пляжах которой я переиграл в такое количество игр, в воды которой мы ныряли ежедневно по десятку раз, -- все это осталось бы со мной, рядом и навсегда.
Я зажмурился, пытаясь представить нечто, чему надлежало отныне заменить столь привычный для меня мир. Перед глазами вспыхнула ехидная пустота. Черное, унылое НИЧТО... Холодные, извивающиеся пальцы обшарили меня с макушки до пят, бесцеремонно проникли куда-то под сердце, заставив его биться быстро и тревожно. Я не мог видеть что-то помимо Лагуны. Она была всем! Понимаете?.. Всем, что у меня было!
В ужасе я распахнул глаза, и солнечное окружение теплой, поглаживающей рукой немедленно успокоило меня. И все же одну из великого множества жутковатых мыслей я осознал именно в этот миг. С пугающей ясностью до меня дошло, что все, чем мы дышим, -- зыбко и неустойчиво. Краски мира зависят всего-навсего от положения век, а звуки самым простым образом могут обойти наш слух, затаившись где-то вовне. Возможно, это было даже СМЕРТЬЮ, о которой так часто поминали в разговорах взрослые. Проще простого было схорониться и убежать, однако я заставил себя зажмуриться повторно, хотя далось это труднее, чем в первый раз. Глаза отказывались от заточения, веки мелко подрагивали. Лучики солнца ерзали и копошились меж ресниц, призывая к жизни, уговаривая взгляд приоткрыться. Но я уже собрался с силами. В конце концов это было мое будущее. От него нельзя было отказываться. Оно уже БЫЛО -- мое будущее, понимаете?..
Кто-то снова позвал меня, и, продолжая держать глаза закрытыми, я слепо поднялся и, спотыкаясь, побрел навстречу голосам.
###Глава 2
Еще издали я узнал угловатую коробку машины. Неудивительно! Я видел ее впервые, но мне, как и многим другим, успели прожужжать о ней все уши. Она действительно походила на вытянутую хижину, поставленную на колеса, отличаясь разве что большим количеством окон, и это обилие стекла позволило ей безнаказанно слепить собравшихся, лениво лосниться на солнце подобно огромной, выползшей на мелководье рыбине. В нее можно было смотреться. Совсем как в зеркало. Игрушка, завлекающая любопытных. Именно эта игрушка хотела забрать нас отсюда, увезти далеко-далеко -- к городам, где кипела пестрая незнакомая жизнь.
Тут же, возле машины, я разглядел отъезжающих соплеменников. Группа отважно ухмыляющихся сорванцов под предводительством длинноволосого Лиса, дядюшка Пин, излишне сосредоточенный, ни на секунду не отпускающий от себя великовозрастного и недотепистого Леончика, молодой Уолф, самый умный в нашем селении после старика Василия...
Неизвестно откуда взявшиеся слезы помешали мне рассмотреть остальных. Несколько раз сморгнув, я робко приблизился к машине. Само собой, многочисленное крикливое семейство Мэллованов уже разместилось в сверкающем сооружении на колесах. Из раскрытых дверей доносился галдеж их мамаши, в окнах гримасничали и показывали чумазые кукиши младшие отпрыски Мэллованов. Как ни рассуждай, семейство было боевитое и крайне громогласное. Никто из племени не заговаривал о них, предварительно не надев маску горького снисхождения. На них злились, костеря на все лады их предков, пытались пренебрежительно не замечать. Но в том-то и заключался фокус, что не замечать Мэллованов было невозможно. Верткие и горластые, они гуттаперчевыми пиявками протискивались всюду, уже через ничтожные мгновения обращая на себя внимание всех окружающих без исключения. Такое уж это было семейство! Все они отличались завидным аппетитом, слыли вечно голодными и были нечисты на руку. Особым богатством похвастаться им было трудно, однако в тайной к себе зависти Мэлловны подозревали чуть ли не все племя. Так по крайней мере рассказывал дядюшка Пин -- простодушный, доверчивый островитянин, не раз уже обманутый за свою бытность пронырливым семейством. И потому особенно странно было слышать, когда мудрый старик Василий вовсеуслышанне доказывал, что Мэллованов следует жалеть, что ни родители, ни дети этой фамилии не заслуживают столь лютой и всеобщей нелюбви. В устах Василия это звучало почти кощунственно. Со стариком тут же пускались в спор. Распалялись от мала до велика. Слишком наболевшей темой были эти Мэллованы, и никто, будь то Бог или дьявол, будь то сам Василий, не имел права заступаться за них. Поэтому забывали и общепризнанный ум старика, и его преклонные, никем не считанные годы. За Мэллованов он получал сполна, запросто превращаясь в осла, в старого дуралея, в свихнувшегося на старости лет болвана. Иногда мне казалось, что ругали его так, как никогда не поносили самих Мэллованов -истинную первопричину ссор. Но еще более удивляло то, что всю эту ругань Василий переносил вполне спокойно, с легкой улыбкой на обесцвеченных, истончавших губах.
Мне стало вдруг неывыносимо жаль, что старик останется здесь. Нам, уезжающим навсегда, предстояло никогда более не слышать его размеренной мелодичной речи, не слышать историй, сказочно рождавшихся в седой, шишковатой голове...
