Озера больше не существовало. Отныне перед уцелевшими легионерами расстилалась унылая пашня. Где-то на горизонте топорщился елями убежавший от них лес, а сразу за полосой пашни, блеклыми мраморными изваяниями из отступающего тумана медленно прорастали грибовидные очертания крыш, кривые линии заборов, узкие коридорчики улиц.

***

Они расположились во дворе, возле самого высокого из зданий в деревне. Под раскидистым дубом, из отобранных у жителей деревеньки перин центуриону соорудили подобие ложа. Рядом, поверх таких же перин, раскинули походный шатер. Военачальник не собирался селиться в бревенчатых, мрачноватых избах. Они внушали ему тревогу, и здесь, на открытом воздухе, он чувствовал себя в большей безопасности. Одним взглядом с этого пригорка можно было окинуть всю деревню, окружающие ее пашни и поля, желтую, как песок, дорогу, зигзагом убегающую к далекой щетке леса.

Они сидели вдвоем с Фастом, лениво переговариваясь и наблюдая, как Солоний тщетно пытается допросить местного старейшину. Этого самого старейшину не пришлось искать, он заявился к ним сам – вполне добровольно, но, увы, проку от него не было пока никакого. Пухлый человечек, с птичьим хохолком надо лбом и аккуратной лысиной на макушке, упорно не понимал задаваемых вопросов. Беспрестанно кивая, он невпопад улыбался и что-то торопливо лопотал. Ни один из воинов не мог разобрать его речи. Но самое удивительное заключалось в том, что человек не понимал языка жестов. Лицо его кривилось и передергивалось, изображая попеременно собачью преданность и некую умиленную радость, маленькие, как у ребенка, ручки активно жестикулировали. Он не понимал легионеров, они не понимали его. Диалога не получалось, и у центуриона все чаще начинала появляться мысль, что они пытаются договориться с идиотом. Впрочем, разговора не выходило и с прочими жителями селения. Люди избегали легионеров, попрятавшись по домам и сарайчикам. Многие на потеху воинам пытались укрыться в травяных стогах. Это было и вовсе непонятно. Любой стог можно было поджечь малейшей искрой, но жители этого явно не сознавали. И никто из них по-прежнему не спешил благодарить их за уничтожение чудовищ, за свободу, подаренную населению деревни.

Центуриону пришло на ум, что возможно, Солоний был прав, предлагая не сдерживать легионеров. Солдаты заслуживали отдыха, наград и трофеев. Но центурион ни на минуту не забывал, где они находятся. Священная, призвавшая их на помощь земля не потерпела бы грабежей и насилий. Что простительно обычным наемникам – не к лицу преторианской гвардии… Центурион подумал, что отчасти лукавит перед самим собой. Он рассуждал столь благородным образом по причине того, что сам в далеком детстве насмотрелся на озверевших от крови испанцев, пьяных и горланящих, врывающихся в жилища, глумящихся над женщинами, ломающих все, что не под силу унести с собой. Обагренная кровью и пожарищами страничка не забылась, хотя время и сгладило однозначность восприятия, превратив пережитое в спутанный клубок сомнений. Насилию центурион противился, насилие презирал, но и необходимость его принимал, сознавая, что насилие – это всего лишь часть целого и естественного. И если нормально, что лев перегрызает горло антилопе, то незачем удивляться тому, что творит воин, врываясь с мечом в ряды дерущегося неприятеля. Правитель, отказывающийся от насилия, достоен золотых слов в истории, но в той же истории таковых не найти, потому что отказавшиеся от зубов и мускулов живут недолго. Они – камень преткновения, о который спотыкается мир, – и потому камень этот беспощадно удаляется. Сражаться – более, чем естественно. Это будни человека, его второе дыхание. И, наказанное войной, вконец обескровленное, человечество долее жаждет мира. А излишнее великодушие порождает смуту, пьянит головы хуже самого крепкого вина. И тем большего презрения заслуживал местное население, не сумевшее оценить благородного поведения центуриона, его попыток удержать оптионов в рамках дозволенного.

– Как видишь, они даже не способны целенаправленно изъясняться, – процедил центурион. – Разве это не свидетельствует о потере человеческого облика? И почему мы решили, что он старейшина?

– Так предположил Солоний. Это самой большой дом в селении, и человек, судя по всему, в нем живет. А что касается человеческого облика, то… Они напуганы – только и всего. Чудовища могут вернуться, и сейчас они думают только об этом.

– Кажется, им наглядно показано, чего стоят их хозяева. Почему бы им не выпрямить спины и не взяться за оружие?

– На это тоже есть одна веская причина. Они не воины.

– Они рабы, и в этом вся штука! – центурион вспыхнул. – Рабы всегда перед кем-нибудь пресмыкаются. В этом их суть. И именно по этой причине им никогда не разогнуть своих согбенных спин.

– Тогда отчего они не пресмыкаются перед нами?

Центурион стиснул челюсти. Спор был нелеп и непонятен. Еще более нелепым был предмет спора. Впрочем, они и не спорили. Военачальник изливал избыток желчи, Фаст привычно отражал его словесные атаки. Советнику хотелось быть объективным – только и всего.

– Зачем же им пресмыкаться перед нами? Мы – пришлые, а они… Они хранят преданность старым хозяевам.

– Это можно назвать и другим словом. Например, верностью.

– Рабская преданность – и ничего больше! – запальчиво возразил центурион.

– Хорошо. Но если они преданы из чувства страха, стало быть, нас они не боятся. Ты это имеешь в виду?

– Я сказал то, что я сказал! Они – рабы, и этим все объяснено. Они не способны понять язык жестов, не понимают снисхождения и при всем при том со спокойствием взирают, как панцирные твари топчут их землю. Как можно относиться к тем, кто продает свою страну, своих богов, самих себя?!

– Если они спасают свою жизнь, можно ли рассудить, что они предают самих себя?

Центурион скрежетнул зубами. Философия не являлась его стихией. Техника владения мечом, стратегия и тактика – в этом он что-то понимал, в этом был силен. Яд же, таящийся в словах, змеиная гибкость фраз зачастую вызывали у него мутную головную боль. Словесные хитросплетения заводили в тупик без всякой надежды выпутаться. Но он не стыдился этого. Ораторы, политики, земледельцы – каждый на этой земле занимался своим делом – тем самым, ради которого был рожден. И постичь все за одну-единственную жизнь, овладеть всеми мирскими профессиями было изначально невозможно. Этот разговор он однако поддерживал по собственной инициативе. Значит был в том какой-то интерес, а возможно, в нем говорило элементарное мальчишеское упрямство. Последнее слово хотелось оставить за собой. Советник же такой возможности не давал.

– Спасение самого себя – это не спасение жизни, – медленно и, как ему казалось, рассудительно вымолвил он. – Это защита своей славы, своей чести.

– А если нет ни того, ни другого?

– Значит, и то и другое следует заработать. Трудом, подвигами, чем угодно.

– Но для этого надо сначала сохранить жизнь.

– Чем они и занимаются от рождения и до конца своих дней! – центурион фыркнул. – Пойми, Фаст, в этом и кроется главное отличие раба от свободного гражданина. Первый спасает жизнь всеми доступными ему средствами, последний всегда посвящает чему-либо.

– Хорошо. Тогда объясни, что делать вчерашнему воину и сегодняшнему пленнику? Правом победителя он ведь тоже превращен в раба?

Центурион задохнулся от гнева. Фаст попросту издевался над ним!..

– Я не понимаю, к чему ты клонишь!

– Тогда прекратим на этом, – советник успокаивающе коснулся его руки. – Лучше поговорим о том, что ты намерен предпринять дальше.

– Дальше? – центурион недоверчиво взглянул на собеседника. – Ты спрашиваешь об этом у меня?

– Будет лучше, если о твоих планах узнают хотя бы оптионы. Безусловно – кое о чем они догадываются, но догадки еще не знание.

Внимательно всмотревшись в лицо Фаста, военачальник скупо улыбнулся. Все-таки оставалось еще что-то, в чем советник не в силах был тягаться с ним. Философия и логика – прекрасные вещи, но и они пасуют перед интуицией. Внезапное открытие приятно удивило центуриона. Злость разом угасла. Спор оказался для него небесполезным. И прежде всего он вдруг уяснил, что многомудрый и хитрый советник по-прежнему не понял главного! То, о чем спрашивал Фаст, следовало адресовать не к предводителю центурии, а выше. Гораздо выше!.. Откуда мог он знать, что уготовили им боги! Они и только они являлись стратегами, определяющими будущее маленького отряда. Людям оставалось лишь полагаться на редкие знамения, на собственное сердце и чутье. Сам центурион уже смирился с такой долей и успел принять ее как неизбежное. То же самое мог посоветовать и Фасту…