- Прежде всего - свежий воздух. Потом - свет!..

Со словом свет, он ворвался в темную, особенно смрадную комнату, в которой уже что-то ворочалось, и издавало резкие возгласы. Он включил свет, и передернулся от вида лежащих там, бледно-зеленых субстанций; подлетел к окну, и также распахнул его настежь. Комната наполнилась снежинками и безжалостным ветром - и от этого ветра бывшие там двое, сразу вскочили, испуганные, отпрянули к стенам, вжались в них. Жена пронзительно голосила:

- У него ж горячка! Скорую вызывайте! Скорую!..

Она дернулась к телефону, но Михаил ее опередил - выдернул телефон вместе со шнуром, и выбросил его в окно. Жена зарыдала, дернулась в одну сторону, в другую, взвизгнула:

- Ну, что же вы стоите?!.. Помогите! Убивает он меня! Убийца!..

Тогда один из дружков опомнился, пошатываясь, стал продираться среди воющих, мечущихся снежных вихрей к Михаилу. И тут Михаил повелел таким неожиданно сильным голосом, что они замерли в этой снеговой круговерти:

- Стойте! Довольно уже! Неужели не понимаете, что умерли уже!.. Вы же не живете! Понимаете, как это страшно - вы еще двигаетесь, издаете какие-то звуки, но все это уже не осознанное - все это то, что вы привыкли делать изо дня в день. Слышите, слышите, как воет этот темный ветер?!.. Так вот, знайте - скоро он подхватит вас и унесет насовсем - пока вы еще можете что-то изменить, пока вы еще, все-таки, не совсем умерли, но ведь пройдет немного времени, и все - будет уже поздно!.. Остановитесь! Одумайтесь!..

- Мы подумаем, подумаем; только окно позволь закрыть, - жалобно, словно побитый щенок, взмолился один из дружков

- Нет - пусть он здесь мечется! Пусть вы даже заболеете - нечего - вы всю жизнь, а точнее - существование, болели гораздо более страшно болезнью. Вы привыкли закрываться от внешнего мира, этого бесконечного, столь разнообразного мира, в котором есть и бесконечно маленькая доля зла, созданного человеком - вы привыкли существовать в маленьком, ничтожном мире, в котором вы задыхаетесь... Но не закрывайте окно, нет, нет - вы хотите уберечься от этой грозной стихии, но не уберегайтесь - глядите, глядите прямо на нее - это же смерть. Смотрите на эти темные, наполненные ветрами массы воздуха, смотрите на эту снежную, весь наш мир сковавшую мощь! Смотрите - Это Смерть!..

Страшный приговором не человека, но некоего высшего существа прогрохотали эти его слова - и даже жена не дергалась больше, не визжала, но дрожа от холода и от страха, не отрываясь глядела на него.

- Ну, теперь понимаете... - и тут Михаил закашлялся.

Он кашлял долго и мучительно - этот кашель прорывался и прежде, ведь его организм был подломлен постоянными пьянками, но теперь, после того как его продул этот леденящий ветер - этот кашель прорвался с неудержимой силой - он изламывал его тело; он не давал ему возможности говорить, двигаться. А в раскалывающейся голове только и билось: "Что же я им дальше то буду говорить?!.. Все эти слова, что значат они?!.. Каким же я должен казаться глупым! Но, ведь, что-то я все-таки должен делать! Только не сдаваться, не сдаваться!..". И пока он заходился кашлем, то грозное, дрожь вызвавшее оцепенение, которое сковало и жену его и дружков прошло - им было по-прежнему жутко перед этой заполнившей квартиру, с голодным воем носящейся по комнатам стихией; от этого ветра, который раскачивал люстру, от бессчетных полчищ снежинок, которые уже не таяли, но в стремительной круговерти носились повсюду, и набивались уже в углы. Им казалось, что стены покрываются трещинами, и из трещин этих хлещет тьма, что весь их дом отчаянно трясется и вот-вот рассыплется в прах. И тогда жена взвизгнула, чтобы закрыли окно, и они безропотно, так как ждали хоть какого-то повеления, что же делать дальше, бросились это исполнять - один схватился за одну раму, другой за другую, и немалых усилий стоило им закрыться, так как стихия все напирала, и стекло от этого напора звенело и покрывалось трещинами, и даже когда осталась лишь маленькая щелочка - в эту щелочку еще врывался стремительный, яростно-плотный поток снежинок. Михаил хотел этому воспротивится, но его скрутил очередной приступ кашля, и он остался на прежнем месте, опираясь на старый черно-белый телевизор, и только по случайности не сталкивая его на пол - тогда же он почувствовал, что между пальцев, которыми он сжимал рот, пробивается кровь. После могучего рокота стихии, в комнате наступила тишина, но грохотало еще и на кухне, и летящие оттуда снежинки еще метались по коридору. Тогда жена сделала стремительное движение к окну, проверяя, плотно ли оно закрыто, а на дружков рявкнула, чтобы они не стояли здесь без дела, как остолопы, но шли бы на кухню, и закрыли там окно...

И вот квартира погрузилась в тишину. Нет - конечно слышен был яростный рокот стихии, с той стороны стекла, конечно, само, покрывшееся многочисленными трещинами стекло дребезжало и стенало жалобно, но все-таки в самой квартире была мертвая тишина - это было замкнутое пространство, которое сразу же сделалось смрадным и душным - словно бы пары всех этих, многие годы тянущихся пьянок, которые уже впитались в эти стены, теперь, когда напугавшая их могучая стихия была перекрыта, хлынули из невидимых щелей, трещин, провалов. Кашель больше не терзал Михаила, но после этого долгого приступа он чувствовал себя совсем разбитым, словно после сильного избиения. Он забился в угол, и стоял там, согбенный, смотрящий на них, на растекающееся по полу лужицы тающего снега, и был похож на наказанного ребенка. А ему было так страшно, что он ничего не мог поделать с пробивающей тело дрожью; он пытался собраться с мыслями, пытался убеждать себя с такой же уверенностью, с какой делал это на лестнице, но уверенности то не было, и он чувствовал, что проигрывает эту схватку. Он заставлял себя вспоминать, что где-то сейчас умирает его невеста; что там, должно быть, осталось совсем уж мало места - одна золотистая сфера, в которой мечутся, словно птицы в клетке, его старые стихи. Однако, прежнего пыла не было - ему мучительно больно было, что этого пыла нет, но он никак не мог перебороть эту ненавистную слабость. И когда вернулась, собиравшая на кухне осколки его жена, когда встала перед ним, подобная неимоверно раздувшемуся карлику Иртвину - тогда он задрожал еще сильнее, и заплакал: теперь и она, и дружки, вновь представлялись ему не несчастными, жалкими созданиями, которых он должен вывести к свету, но могучими демонами, против которых он сам не может что-либо сделать. И жена начала какую-то мучительно-бессмысленную, долго-ругательную, пронзительно-надрывную тираду. Она ругалась без останова минут пятнадцать, а то и полчаса - ее, похожее на разодранный кусок протухшего мяса лицо, покрылось красными и зелеными пятнами: она так разошлась в этих словесных потоках, что в конце концов ей просто не хватило воздуха, и она тоже закашлялась. И Михаил, хоть и не понимал смысла этой ругани (впрочем смысла в ней, так же как и во всех их словах и телодвижениях не было) - но он все равно слушал, и этот поток слов представлялся ему темным, ядовитым потоком, из которого он все никак не мог вырваться, который засасывал его, который впитывался в его плоть - и вот он застонал пронзительно, горестно, и, обхватив голову, прижался почти к самому полу потом, по мере того, как он выкрикивал слова, он в исступлении бился головой о пол:

- Пожалуйста!.. Мне больно!.. Вы же убиваете меня!.. Как же вы не понимаете, что убиваете меня!.. Пожалуйста, пожалуйста - молю вас - не надо больше!.. Пожалуйста, сжальтесь надо мною!.. Любви, любви дайте мне!.. Л-ю-б-в-и!!!

- Чего - любви? - зло усмехнулась жена. - Совсем сдурел?!.. Да у него горячка ...! Говорю - скорую надо вызывать - пускай увозят его ...!

- Да он же телефон выкинул! - вступился один из дружков.

- Так и что же, что выкинул?! К соседям сходи! Вон на верхний этаж сбегай - там все равно эта потаскушка мать-одиночка, только вернулась от любовничка очередного любовничка - не спит небось... - в ее визглявом голосе прорвались завистливые нотки. - Любви ему подавай! Псих! Идиот!.. Да на себя посмотри на кого похож! Любви захотел!..