Подошел к окну; а за ним все мело и мело и низкие серые громады плыли над городом; бросился к телефону - звонил на работу, ходил услышать голос медсестры Катерины, но ее не оказалось на месте.
И остановился у окна и страшно было; снег все падал и падал, и город смыл с себя все цвета кроме грязных... И я чувствовал, что и Николай в это же время стоит у своего квадратного окна, смотрит на этот же снег, за которым темнели громады домов...
"А не сплю ли я?.. быть может, все это сон? Ведь, и тот яркий день мне приснился, хоть и было все, как наяву... Как бы хотелось, чтобы наступила поскорее весна... как бы..." - я вжался в стекло с такой силой, что оно затрещало... "Мы с ним похожи, только он, по природе своей лучше всех людей, мне известных. И он не может принять то, с чем смирился я и оттого страдает - всегда страдает. Но он сильнее меня..."
Взвизгнул телефон и я бросился к нему, зная уже, что это Катерина звонит и, действительно услышал ее светлый голос - да тут где-то в проводах зашипело чудище и связь оборвалась...
Попытался еще несколько раз дозвониться - ну а потом тесно и жарко мне стало в своей комнатке, я оделся и выбежал на улицу.
По нашим узеньким, смирившимся уже со скорой смертью улочкам, пошел к темному дому. А вот и он; изъеденный морщинами, изуродованный временем и одиночеством, с неприязнью смотрящий на людей.
По арке, чуть согнувшись против воющего ветра, пошел быстро, но вот остановился - около стены, повернувшись ко мне сгорбленной спиной, стояла старушка; я сразу почувствовал, что эта та самая - из моего "прекрасно-кошмарного" виденья. И вновь подумал тогда - не сон ли это?
Прошел мимо и уже за спиной услышал ее шепот, только слов разобрать не мог; слишком сильно стонал ветер...
Двор, лестница, дверь - стучу, кричу, чтобы открыл, потом шепчу и даже плачу от тоски от боли; и ветер все воет страшно и тоскливо; и в пустых квартирах катился шелест, но тоже тоскливый, безысходный.
- Пожалуйста. - шептал я. - Ведь мы похожи с тобой. - в ответ только ветер воет да шелестит без конца что-то.
Прошел в ту квартиру, где в нескольких шагах от умирающего Саши проспал на полу ночь, и там из отверстия в стене встретил меня его мученический взор. Все было, как в темном сне и как во сне я ничему не удивлялся.
- Я хотел тебе сказать только...
Глаз отодвинулся и на место его пало что-то темное.
В такой тоске, какой не испытывал еще никогда в жизни, вышел, склонивши голову, из подъезда. Медленно побрел по арке, и там, у испещренной шрамами стены, стояла сморщенная, согнутая старушка - на этот раз повернувшись ко мне лицом. Она стояла без единого движенья и даже заштопанное пальтишко и платок оставались недвижимы; и черные глаза тоже недвижимые, беспросветные, словно камни. И вновь она шептала... Я поскорее прошел мимо, но и после, идя по улицам, чувствовал на себе ее тяжелый взгляд.
Вокруг проносилось что-то; кажется - машины, люди; говорили, гудели; но я принимал их за сгустки безвольного тумана; и дома, и улицы, и серое небо над ними - все казалось призрачным, вот-вот готовым рухнуть, разбиться в ничто: "Это ведь сон" - шептал я. - "Все это снится. Вот проснусь сейчас в своей кровати... а может, я уже давным-давно кручусь там в бреду; и все это мне привиделось?" - от картины, которая представилась, стало тошно: моя комната, кровать и я в ней уже многие дни в беспамятстве, совсем рядом со смертью, и никто не придет на помощь - я, ведь, совсем один.
"Нет - должен, ведь придти Петр Алексеевич, Катерина - но, может, и они тоже часть бреда? Может и их нет?.. Господи, кажется я схожу с ума... Что же делать теперь? Куда идти?.. К Николаю, да к нему. Принести динамит, взорвать его дверь, вытащить его на свет... Господи, я же схожу с ума! Но что же мне теперь делать?"
Я проходил возле какого-то подъезда, как услышал доносящийся из него резкий, рвущийся кашель - кашлял ребенок.
- Саша! - позвал я, понимая, что Саша уже в земле, но раз это был бред, он мог стоять с окровавленным лицом в том подъезде и с укором смотреть на меня.
Сейчас вижу со стороны себя тогдашнего: смертельно бледного, со впалыми щеками, с усталыми, окруженными синевой глазами; дрожащий от холода - толкнул дверь подъезда и там увидел не Сашу, но какого-то другого бледного болезненного мальчишку; за ним шла полная бабушка похожая на бабушку Николая.
- Вашему сыну надо в больницу. - в отчаянии зашептал я. - Пожалуйста, прошу вас. Лечите его немедленно; иначе - погубите.
Старушка с испугом взглянула на меня и взяла внучка за руку.
- Куда ж мы, по твоему собрались...
И поспешила с ним к машине скорой помощи, которая стояла в нескольких шагах от подъезда...
Потом, не разбирая дороги, я куда-то брел. Иногда бежал, иногда шел медленно, иногда совсем останавливался. Потом, когда серость стала густеть, почувствовал, что если не отогреюсь сейчас же, так замерзну совсем, не смогу больше двигаться, упаду в темный, городской снег.
Зашел в какой-то магазин и уселся там на батарею у входа; просидел на ней с полчаса, а потом потянуло меня в этот магазин. Хоть и до жара нагрелся я на батарее, а все ж не пристанная, холодная дрожь сводила тело.
Ноги привели меня в отдел оптики и там я купил бинокль; причем понял, зачем его купил, уже выходя из магазина - я решил вернуться к черному дому, зайти в подъезд противоположный тому, в котором жил Николай, подняться в одну из пустующих квартир и оттуда наблюдать за ним.
Оказывается, забрел я в новый, высотный район и целый час потратил на то, чтобы выбраться из этого бетонного лабиринта.
Вот и узенькие, едва освещаемые редкими фонарями улочки, вот и дома, ожидающие своей смерти... вот и их мрачный повелитель, весь окутанный мраком и воем.
Арка; подъезд в который никогда раньше я не заходил - такой же черный, как и подъезд Николая; под ногами что-то хрустело - быть может, битое стекло или чьи-то сухие кости - не знаю... Я был готов тогда ко всему.
Пятый этаж; квартира без двери, но с забитыми досками окнами - доски эти я с остервенением выломал и обломки их посыпались во двор.
Достал бинокль, настроил: вот яркое, квадратное окно кухня, но там никого нет; левее освещенное слабым светом окно его комнаты; а вот и он - всего лишь в шаге от меня - вот глаза его огромные, нестерпимые - передо мной. И он смотрел на меня; лицо искаженное страданием, видно было, как дрожит он.
