– Специфический подбор, - сказал редактор. - Скулящий фольклорный декаданс… Вы оглупляете народ.
Нина ушла в педагоги. «В учительницы», - как говорил Женька.
***
– Ну как живешь, учительница? - спросил Евгений, продолжая сжимать Нине плечо. - Я тут недавно собирал фотографии и нашел ту, помнишь?..
– Какую? - спросила Алена. Она глаз не сводила с руки, лежащей у Нины на плече. Нина увидела это, встала - как иначе отделаешься от дружеской с виду ласки?
Она взяла альбом, хотела показать Алене фотографию, о которой говорил Евгений.
В альбоме доминировала Дашка. Собственно, никого другого в нем просто не было. Пришлось выдвинуть ящик из шифоньера, где россыпью лежали семейные фотографии додашкиного периода.
На старой плотной фотографии в центре большой семьи - прадедушка. Бабушка рассказывала, что они тогда специально ездили в город Бахмут фотографироваться. Бабушке на фотографии пятнадцать лет. Она улыбается, сжав кулачки. Рядом с прадедушкой его жена, Нинина прабабушка. Белая блузка, вертикальная строчка, волосы башенкой. Барыня, а барыней не была и близко. Но ведь фотография - не баловство. Ее делали основательно, для потомков. На ней полагалось «выглядеть». Она должна была передать не просто, кто ты есть, ей надлежало отразить и мечту, и запросы, и претензии. На старых фотографиях все люди значительные, не в пример новомодным слайдам, которые давно ловят только момент из жизни. Старые фотографии искали истину в человеке.
Барыня-крестьянка умерла через год, а через два года вдовец женился на молодой девушке. Сохранилась и их свадебная фотография. Прадедушка с симметрично разделенной бородкой держится с достоинством знающего себе цену человека. А молодая жена его цены своей еще не знает. Но на всякий случай - на всякий! - запрашивает цену большую. Это и есть в ее лице - нахальство, молодость и неуверенность. Вся она цыганистая, напряженная, готовая громко завопить, если скажут ей поперек. Тетя Рая, которую она родит, вся из этой ее напряженности и крикливости, а младшая дочь Ксения… У Куни нет фотографий из ателье. Куня - человек другого времени. У нее только те, что для документов, и любительские снимки.
Вот она в ЦПКиО стоит под парашютной вышкой и смотрит вверх. Вот сидит на лавочке с первым мужем, летчиком, размытые, нечеткие силуэты. Вот в стеганке, сапогах, платке - на картошке. Картошка на первом плане, хорошая такая, должно быть, разваристая… А Куня при ней. Улыбается не фотографу - мешку. Все Кунины снимки как в тумане, как через марлю.
Нечеткие знаки жизни… У Куни фотографии стянуты резинкой, как оплаченные счета за свет, газ, комнату… Вот Нина. В «пополамном» платье на фоне каких-то конструкций. Конструкции получились хорошо, и платье тоже, лицо же - светлое пятно, еще докажи, что это ты, а не кто другой. А может быть, это все не случайно - четко получившиеся конструкции. Они ведь на самом деле - приметы того времени. Университет бурлил тогда идеями, страстями, новациями. Время было беременным. Две эпохи тяжело сомкнулись и не в пространстве - на человеческом теле. Открылись форточки, начались сквозняки. Люди объедались кислородом, умирали от него и уже стыдились синяков, полученных от мартовских лошадей пятьдесят третьего года. Трещали авитаминозные кости, деформируя суставы.
Создавались новые конструкции.
Так не могло быть, а было…
Так совершенно нельзя, но так можно…
Взаимоисключающие понятия лепили людей заново, и люди лепились с восторгом новообращенных. Голенькие, озябшие, они бежали в реку для окрещения, и только Вера спасала их от воспалений и менингитов.
«А! - обрадовалась Нина. - Вот она…»
На любительском снимке она, Капрал и Дашка. Одна нога у Нины обута, другая в грязи по самое колено. Выражение лица - идиотки, зато собака смотрит очень по-человечески.
Дашка прилепилась к Капралозой ноге.
…Все началось с собаки.
Капрал таскал Нину на поводке так борзо, что однажды она потеряла туфлю. Растоптанная, старенькая, она просто осталась на дороге, а Капрал потащил ее дальше, потому что впереди где-то тоненько, призывно тявкнула какая-то особа и негоже было ей дважды повторять приглашение.
Был октябрь, лужи ночью покрывались тоненькой слюдяной пленкой, днем же они были просто холодными и грязными. И Нина прошла их все, пока они не нашли юную сучечку и не убедились, что им там ничего не обломится: звали не их. Потом вернулись, нашли Нинину туфлю, в которую уже успела залететь конфетная обертка.
Они так смеялись над ней - Дашка и Женя. Целый вечер рассказывали друг другу, как Нина выглядела в одной туфле, и что думали о ней люди, и как она шокировала молодого красавца Капрала, от которого отвернулась подруга, увидев, кого он привел на поводке. Это был вечер смеха, и они все так закатывались, что мысль, что можно было простудиться, просто никому не пришла в голову. Вернее, не так. Подымаясь в лифте, Нина думала сейчас же залезть в ванну. Но когда они увидели ее ногу в драном чулке, по колено в грязи, смыть это зрелище сразу было бы просто негуманно. Женя достал фотоаппарат и сфотографировал их.
Уже ночью у Нины мучительно заболел бок, заныла поясница. Утром она еле встала. И снова повела Капрала, и он таскал ее на поводке, а ей хотелось упасть и умереть, так у нее все болело. К врачу она обратилась только через пять дней.
Какой-то отсчет шел именно от этой фотографии, когда они вновь были счастливы.
И до сих пор, видимо, что-то еще живо, раз Нину взволновала непрошеная Женькина рука на плече. Или это вино, пахнущее степью, сделало свое дело?
Нина вернулась в кухню с фотографией. Алена хохотала, запрокидывая назад голову.
– Хорошее было время, - сказал Евгений, глядя на карточку. - Дашка - какая прелесть! Сколько ей тут? Одиннадцать? А сейчас, дура, замужем…
– Дядя Женя, а вы женатый? - спросила Алена.
– Вроде нет, - ответил Евгений.
– Новые новости, - тихо сказала свекровь.
– Женитесь на мне, - предложила Алена. - Не бойтесь, я никого не рожу…
– Какой же смысл? - сказал Евгений.
– Ну рожу, - ответила Алена. - Делов!
– Мы с тобой пьющие, - засмеялся Евгений. - Дети будут заики.
