есть метафора сия.
Ты невзлюбишь этот темный балаган с его скоромной болтовней, с битьем предметов кухни, с блеяньем кларнетов
и жужжанием гитар, с невменяемым партером и любовником-премьером, что, на горе всем актрисам, хоть и выглядит нарциссом,
все же пахнет, как кентавр.
Ты дерзнешь, как от заразы, прочь бежать, презрев наказы, коих альфа и омега в отрицании побега,
дескать, тоже болтовня. И раскаешься тем паче в должный срок - но как иначе, я ведь брал счета к оплате, а тебе с какой же стати
быть удачливей меня?
Новым Глостером, впустую принимая за крутую гору плоское пространство, станешь ты менять гражданство
с быстротой сверхзвуковой, примеряя, как для бала, антураж какой попало, и драгунский, и шаманский, и бургундский, и шампанский,
и церковно-цирковой.
Так и вижу, как в Гранаде или в Бирме на канате ты танцуешь, горд и страшен, меж бумажных крыш и башен
пред бумажным божеством. И, понятный божеству лишь, весь горишь и торжествуешь, но в Крыму ли, на Суматре все опять-таки в театре,
и опять-таки в плохом.
Лишний раз над башней ближней помахав рукою лишний час, и лишний раз дотошно убедившись только в том, что
твердь воистину тверда, ты опустишь руки, словно раб цепной, который бревна ворошит и камни движет, и отчаянье пронижет
плоть и кровь твою тогда.
И совсем уже бесстрастно, ни контраста, ни пространства не боясь, уже у края, прямо в публику ныряя,
прямо в черные ряды, ощутишь спиной негибкой, что глядит тебе с улыбкой кто-то вслед - и будет ето Люцифер, носитель света,
ангел утренней звезды.
"Без моей команды, - скажет он, - вокруг тебя не ляжет мгла, и медленной волною не сойдется над тобою
ослепительная тишь. Так что где-нибудь в Лаосе потанцуй еще на тросе, или где-нибудь в Майами помаши еще руками
может, все-таки взлетишь..."
1993
* * *
Еще младенцем, однажды где-то без спросу взял я с гербом и грифом бумагу; и в правом верхнем углу цветное свое, конечно, изображенье наклеил;
а посредине - единым махом, славянской вязью, китайской тушью вписал подряд, как есть, не тая:
свой рост и возраст, и вес и адрес, и род занятий, и беспартийность, конечно; к тому прибавил, со строчки красной, подробный список родных и близких, а как же;
потом немного еще подумал и отпечаток большого пальца оттиснул в левом нижнем углу;
а в нижнем правом - поставил подпись, таким уж, видно, смышленым был я ребенком; и темной ночью, в степи безлюдной, дрожа от страха, большую яму я вырыл;
и в этой яме свою бумагу, свернув два раза, на дне глубоком сокрыл, зарыл и место забыл;
с тех пор вольготно живу на свете, сижу на крыше, в дуду играю по нотам; ничем не связан, конечно, кроме твоих, брюнетка, очей зеленых, джунгарских;
тем самым как бы собой являю пример особый и назиданье для всех пытливых умов и чутких сердец; на том и сказке конец.
А темной ночью в степи безлюдной никто не ходит, никто бумагу не ищет. Чего я, собственно, и добивался.
1992
* * *
Затем же, зачем рыжий клоун рыж, Жених твой тебя предпочтет вдове. Затем же, зачем на земле Париж, Ты будешь безвыездно жить в Москве.
Ты черную должность ему простишь И замуж без слов за него пойдешь. Постольку, поскольку щебечет стриж, Ты будешь примерной женой. Ну что ж.
Ты въедешь в одну из больших квартир, Где сможешь в избытке иметь всего, И станешь там чистить его мундир, И орден, и штатский костюм его.
Доходными будут его труды. И в праздник, решив отдохнуть от дел, Он сядет кутить от богатой мзды Затем же, зачем белый клоун бел.
Участвуй в веселье, пирог готовь, Столы накрывай, развлекай гостей. Но помни: в бокале с шампанским кровь И слезы, Мария. Не пей, не пей.
1989
* * *
Известно стало, что вблизи от города, в лесах, бунтовщики, мятежники имеют наглость жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе.
Отряду нашему приказ: проследовать туда. Отряд кивнул - и следует. Найти злодеев, окружить врасплох и повязать, маневры все привычные.
И через несколько часов отряд уже кольцом смутьянов жмет в их логове. И к горлу каждого копье приставлено - и мы считаем до пятнадцати.
Не долго думая, они смекают, что к чему и что за чем последует. На счете "три" сдаются все, оружье побросав, сдаются все как милые.
Кто плачет, кто кричит, что рад правительству служить хоть палачом, хоть пытчиком. Кто выкуп выплатить сулит, кто - выдать вожаков. Ну, ни стыда, ни гордости.
И лишь один сдается так, что всем бы перенять, сдается так, как следует. Лежит, мерзавец, на траве и, глядя в небеса, свистит мотив бессмысленный.
Как будто просто мимо шел, решил передохнуть, прилег и стал насвистывать. Как будто вовсе не при чем (что, кстати, может быть Никто ж не вник, не выяснил.)
Не долго думая, отряд смекает, что живым такого брать не следует. И вот копье мое пронзает горло свистуна. Всех прочих - в плен, и кончено.
В пути обратном я свистать пытаюсь тот мотив, да не идет, не вяжется. Оно понятно: сроду я ни слуха не имел, ни музыкальной памяти.
(Как раз того, что следует.)
1993
* * *
Издалека вернувшись туда, где не был долго, взамен жилья и счастья найду пустые стены. А в цветнике у дома за чугуном ажурным увижу плоский камень, прочту на камне имя -и, прислонясь к решетке, произнесу в смятенье: "Ну как же так, Мария? Я ожидал иного. Я думал, ты еще раз спасешь меня, как прежде. Я был в тебе уверен. Я полагал, ты можешь все..."
И шевельнется камень, и покачнутся стебли. И я услышу голос, который внятно молвит: "Меняй дорогу, путник. Ты был неправ, как видишь. Я не богиня вовсе, и не колдунья даже, хоть и могу такое, чего никто не может: могу не знать отрады, могу не быть любимой, могу не ждать, не помнить, могу не петь, не плакать, могу не жить на свете, но не могу не умирать..."
И снова все умолкнет. Но вскоре тихим шагом из дома выйдет некто - должно быть, местный сторож и спросит, чем обязан. И я солгу поспешно, что перепутал адрес. И повернусь к воротам. И засмеется камень, и отшатнутся стебли. И тихим шагом сторож пойдет обратно к дому, чтоб начертать отметку в своей учетной книге. Так превратится в прочерк то, что когда-то было мной...
