- Через Прессела и Тога. Мне это известно со слов самого Щаранского.

Прокурору этого недостаточно, ему нужно непосредственное свидетельство.

- А по телефону Щаранский передавал при вас данные об отказниках?

Липавский растерян. После напряженного раздумья он решительно отвечает:

- Нет, что вы! Ведь эта работа делалась в глубокой тайне!

Ну, Саня, это ты ляпнул! Ведь в обвинении сказано, что я передавал списки отказников и по телефону, и хозяйки квартир, откуда мы говорили, это подтвердили. КГБ-то нужны прямые свидетельства передачи мною на Запад секретной информации!

- У вас есть вопросы к свидетелю? - обращается ко мне судья.

- Ходатайствую о вызове Липавского на открытое заседание.

- Мы ваше ходатайство рассмотрим, только имейте в виду: там мы не позволим вам задавать вопросы, касающиеся обвинения в шпионаже.

Я понимаю, что могу больше Липавского не увидеть, и мне жаль упустить возможность продемонстрировать, как топорно работает КГБ. Поэтому я спрашиваю его:

- Когда были в Москве сотрудники Конгресса Попович и Доде?

- Я точной даты не помню, - подумав, отвечает он, глядя куда-то в пространство между мной и судьей.

- А когда уехал Рубин?

- В семьдесят шестом году.

- В каком месяце?

- Не помню точно.

- А что было раньше - визит Поповича и Додса или отъезд Рубина?

Липавский пожимает плечами.

- Вам же свидетель сказал, что точно не помнит, - вмешивается судья. - Он не обязан держать в голове все даты. Следующий вопрос!

- Даты он, конечно, зубрить не обязан, но я напомню ему: Рубин уехал в июне, а конгрессмены приезжали осенью семьдесят шестого. Однако Липавский утверждает, что Доде и Попович подсказали идею, которую Лернер затем изложил Рубину накануне отъезда того в Израиль, - то есть следствие на четыре месяца опередило причину! Тут я вправе усомниться не только в памяти свидетеля...

Липавский краснеет. Он смотрит в свою бумажку, складывает ее, снова разворачивает - и так несколько раз. Судья, похоже, тоже несколько смущен и поспешно говорит:

- Еще вопросы!

Мне, конечно, есть о чем спросить Липавского, чтобы разбить его версию, но из всех моих вопросов станет ясно и другое: что я лично не занимался составлением списка отказников. А в этом случае сразу зайдет речь о том, кто же все-таки их делал! Нет, такой поворот меня не устраивает.

- Остальные вопросы я задам свидетелю на открытом заседании, -отвечаю я.

Липавский, по указанию судьи, остается в зале, заняв место во втором ряду с краю. Следующей приглашается Лена Запылаева. Она такая же грустная и запуганная, как и на очной ставке, так же печально смотрит на меня. Тихим голосом говорит Лена о том, что печатала списки отказников, которые Липавский приносил ей от Бейлиной и от меня.

Когда мне предложили задавать ей вопросы, я спросил только, обращался ли я к ней когда-нибудь лично с подобной просьбой.

- Нет, - ответила она.

- А Бейлина?

- Нет.

- Почему вы считали, что делаете это для нас?

- Со слов Липавского.

Я благодарю ее и ходатайствую о вызове Запылаевой на открытое заседание. Лене тоже предлагают остаться в зале. Она демонстративно выбирает самый дальний от Липавского угол.

Следом за ней одна за другой были допрошены две свидетельницы -пациентки того самого гинеколога, саниного друга, - Доронина и Смирнова. От этих женщин требовалось подтвердить, что я из их квартир передавал на Запад по телефону шпионскую и антисоветскую информацию.

Обе они рассказывают, что Липавский сначала через своего товарища, а потом и лично раз в несколько месяцев обращался к каждой из них с просьбой предоставить телефон для разговора с Израилем или Америкой, и подтверждают, что видели меня среди приходивших на разговор. Но дальше их показания резко расходятся с тем, что записано в протоколах следствия. Сейчас обе утверждают, что не имеют представления о содержании телефонных бесед, ибо при них не присутствовали. А как же с передачей списков отказников? Они даже не знают, что это такое.

Тут судья решает, что пора показать бицепсы:

- Свидетельница Смирнова (Доронина)! Подойдите сюда и прочтите, что вы показывали на следствии! Вот видите - это ваша подпись под протоколом. Вы предупреждались об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, и если сейчас отказываетесь подтвердить то, что говорили раньше, мы должны вас судить.

Реагируют обе одинаково: смущаются, пугаются, а потом говорят: "Ну, ведь уже год прошел, я теперь не помню точно..."

- Но тогда вы, наверное, помнили лучше?

- Наверное...

- Значит, мы считаем действительными те показания, которые вы дали на предварительном следствии.

Свидетельницы не возражают и покорно садятся на пустые места, однако все-таки рядом с Запылаевой, а не Липавским, от которого они так же демонстративно отворачиваются.

Действия судьи абсолютно противозаконны: он не вправе оказывать давление на свидетелей. Более того - именно показания, данные на суде, а не на следствии, должны, по логике, иметь окончательную силу. Для того-то и понадобилась КГБ ширма закрытых заседаний, чтобы скрыть за ней нарушения судом закона. Я заявляю протест и требую вызвать Доронину и Смирнову на открытое заседание.

После перерыва в пустой зал, где сидят только Липавский и три свидетельницы, входит Цыпин. Тандем в сборе. Второй провокатор мало изменился за те полтора года, что я не видел его. Чувствуется, что он нервничает, в какой-то момент у него начинают дрожать руки. Как и Липавский, Цыпин избегает смотреть на меня. Отчего он психует, чего боится? Видимо, трястись от страха всю жизнь - удел всех этих цыпиных и липавских. Нет у меня к ним ни ненависти, ни злости - одно лишь презрение.

Показания Цыпина неинтересны, и я ограничиваюсь стандартным ходатайством о вызове его на открытое заседание.

Свидетель Адамский, отказник из Вильнюса. Вот это уже должно быть любопытно. Мне во время следствия так и не удалось добиться очной ставки с ним - я хотел понять, кто же он: не разоблаченный нами стукач или просто слабый человек, раздавленный КГБ во время тринадцатичасового допроса. Его версия получения Лернером и мной задания из-за рубежа не совпадала с показаниями Липавского лишь в одном: Адамский утверждал, что было это не осенью семьдесят шестого, а на полтора года раньше.

Лицо человека, который входит в зал, мне смутно знакомо: кажется, видел его в Москве. Поймав взгляд Адамского, я обнаруживаю в нем страх перед допросом и нескрываемое сочувствие ко мне.

- Вы собирались уехать в Израиль? - спрашивает судья.

- Собирался и собираюсь.

- Расскажите о том, что вам известно о деятельности Щаранского и других отказников.

Адамский говорит, что подписывал письма и заявления, под которыми стояла и моя подпись, что эти материалы отправлялись на Запад, чтобы привлечь внимание мировой общественности к судьбе отказников. Он тщательно подбирает слова, видно, что напуган. Однако у меня такое впечатление, что и судья задает ему вопросы с опаской, - может, после того, как оконфузился с двумя последними свидетельницами? Прокурор готов отпустить Адамского, он ни о чем его не спрашивает. Э, нет, минуточку! Показания этого человека на следствии звучали гораздо более зловеще, чем то, что он сказал сейчас. Я встаю, вынимаю из папки свои листы с выдержками из протокола его допроса и начинаю читать их вслух.

Судья пытается меня остановить:

- Откуда мы знаем, что это действительно его слова?

- Откройте том такой-то на странице такой-то и следите, - отвечаю я. - Итак, вы, Адамский, заявили, что Лернер получил в семьдесят пятом году задание от американской разведки составить список секретных предприятий, где работали отказники, и поручил мне это выполнить, однако вам не известно, сделал ли я то, о чем он меня просил. Вы настаиваете на этих показаниях?

Адамский выглядит сейчас не просто испуганным, а буквально раздавленным: глаза опущены, руки трясутся... Помолчав какое-то время, он сначала прошептал, а потом повторил громче, отрицательно качая головой: