Встречу с Бруком я помню очень хорошо. Несмотря на то, что в Москве сенатор был с кратким визитом, он все же нашел время поговорить с нами. Собрались мы на квартире у Бороды, и Липавского там точно не было. Полагаю, что он Брука вообще никогда не видел. Может, он его спутал с кем-нибудь? Никак не возможно: Брук - единственный чернокожий в сенате США. Что ж, все ясно: КГБ обратил внимание на то, что письмо наше было опубликовано на Западе вскоре после отъезда Брука из СССР, и решил связать эти два события воедино. Знал бы бедный сенатор, что его официальный визит является доказательством тому, что "подрывная деятельность сионистов направлялась и организовывалась спецслужбами Запада!"
Вдруг я вспоминаю, что Брук - республиканец, имевший в тот момент определенные политические амбиции и даже рассматривавшийся обозревателями как возможный кандидат в вице-президенты от своей партии. В этих условиях его желание помочь кандидату-демократу выглядит довольно забавно. Липавский, понятно, в таких тонкостях не разбирается, но уж КГБ-то следовало подыскать кого-то из демократов, если им так хотелось приписать авторство Джексону! Наученный горьким опытом я ничего не говорю Солонченко, приберегаю эту курьезную накладку для суда.
Следователь с моих слов отмечает в протоколе, что все материалы, под которыми стоит моя подпись, были задуманы и составлены нами, еврейскими активистами, а не кем-либо из-за рубежа. После этого он зачитывает мне другую, не менее бредовую часть показаний Липавского - о том, что перед выборами семьдесят шестого года я, по заданию все того же Прессела, провел среди отказников опрос и сообщил своему патрону, что, по нашему общему мнению, для СССР будет лучше, если победит Форд, а для евреев - если президентом станет Картер. Результаты опроса были переданы в сионистские организации США, что повлияло на их позицию в предвыборной кампании, а в конечном итоге - на результаты выборов.
Трудно без усмешки выслушивать такую галиматью, но Илюхину чувства юмора определенно не хватает:
- А что вы смеетесь? Может, это у вас на нервной почве? Ведь Картер-то и впрямь оказался врагом разрядки, врагом СССР! Вы знали, что делали, вступая в сговор с американскими сионистами против Форда! Вы сознательно нанесли ущерб нашей стране своей преступной деятельностью! На юридическом языке это называется изменой Родине!
В доказательство тому, что мы пытались влиять на предвыборную кампанию в США, Солонченко предъявляет мне два документа, датированные сентябрем семьдесят шестого года: обращение более чем ста евреев-отказников и письмо Сахарова.Они адресованы Форду и Картеру и призывают обусловить развитие взаимоотношений с Советами решением двух проблем: обеспечения прав человека в СССР и свободы еврейской эмиграции. И Солонченко, и Илюхин уверены, что оба обращения написаны по моей инициативе, и заявляют, что они способствовали усилению антисоветской истерии в США.
- Сколько вам заплатили за них? - интересуется Солонченко. В том, что за такую "провокацию" я получил крупную сумму, не сомневаются ни следователь, ни прокурор.
- Скорее всего, деньги лежат для него в швейцарском банке, -обращается Солонченко к Илюхину, - дожидаются его выезда в Израиль, - и снова поворачивается ко мне. - Так сколько? Сто тысяч долларов?
- Ну, такую чепуху я получал за одно лишь интервью Тоту! Меньше миллиона я за подобную работу не беру, - отвечаю я на полном серьезе, но чувства юмора у этих людей нет.
- До Тота мы еще дойдем, - обещает следователь.
А ведь действительно, у них в руках какие-то не разыгранные пока что карты: "найденные" Захаровым бумаги Боба, его показания, из которых мне были зачитаны лишь несколько фрагментов, наконец, та самая таинственная запись нашего разговора в машине...
Я чувствовал: еще немного, и следствие вернется к этой теме, начнет новую атаку. Не пора ли мне попытаться уже сейчас узнать у них, что с Тотом, разрядить их бомбу? Ведь когда КГБ начнет эту карту разыгрывать, им будет значительно труднее признаться, что Боб не арестован, что они блефовали. Поэтому, решив, что ждать больше нельзя, я подготовил несколько вариантов продолжения своей игры. При этом мне было важно, чтобы Илюхина на допросе не было: в присутствии прокурора добиться признания Солонченко оказалось бы гораздо более сложной задачей. Наконец где-то в двадцатых числах ноября мы со следователем остались наедине.
Все эти месяцы, прежде чем ответить Солонченко на какой-то особо серьезный вопрос, я сначала писал свой ответ на листке, а потом диктовал его. В ноябре, когда вопросы стали носить все более зловещий характер, я готовился с особой тщательностью, взвешивая каждое слово. И в этот раз передо мной лежали лист бумаги и карандаш.
- Что это вы так осторожничаете, Анатолий Борисович? - спросил Солонченко,
- Я ведь вижу, куда вы клоните. Это легко вычислить из ваших разговоров. Даже из статей в "Правде" нетрудно понять: шьется дело о международном сионистском заговоре, и я, естественно, стараюсь не помогать вам в этой грязной работе.
Я намеренно выделил голосом слово "вычислить", и следователь ухватился за него:
- Что вам вычислять? К чему жить догадками, гипотезами? Мы от вас ничего не скроем, со временем все узнаете. А сейчас вам никакая математика не поможет. Вас спасет только одно: откровенные показания. Вы же своими ответами лишь усугубляете свое положение.
Кажется, он говорил что-то еще, но мне достаточно было услышать сентенцию о бессмысленности вычислений - все остальное было продумано в камере.
- Так, говорите, математика не поможет? Сразу видно, что вы не изучали логику, - усмехнулся я. - Вы даже не представляете себе, как много можно узнать, если тщательно анализировать услышанное. Могу привести вам один пример.
Тут я имитирую колебания: мол, выдавать секрет или нет, - потом делаю вид, что желание похвастаться побеждает, и продолжаю с самодовольной миной:
- Да, раньше не мог, а теперь это уже неактуально, могу и рассказать. Помните, в июле мы беседовали о Роберте Тоте? Вы мне читали его показания.
Заинтригованный Солонченко кивнул.
- Тогда вы сказали мне, что он арестован, и я, конечно, не знал, соответствует ли это действительности. Но я внимательно слушал вас, анализировал и сопоставлял все сказанное. Уже недели через две-три мне было достоверно известно, что это неправда.
Следователь опустил голову к столу, напрягся и застыл в такой позе. Я боялся, что он может перебить меня и возразить, и поспешил добавить заранее подготовленную фразу, которая, с моей точки зрения, должна была облегчить ему признание:
- Я, понятно, до сих пор не знаю, был ли Тот вообще арестован, - так много вы мне не подсказали, - но уже в августе я убедился в том, что он на свободе.
Солонченко слопал приманку. Подняв голову, он произнес, медленно подбирая слова:
- Могу вас заверить: все, что нам было нужно, мы от Тота получили. Посидел сколько надо - и во всем сознался. А задерживать его надолго - к чему? Кроме того вы же должны понимать: у американцев есть шпионы здесь, у нас - свои люди там. Но вы ведь не иностранный шпион - вы советский гражданин, изменивший Родине; вас ждет совсем другая судьба.
...В июле семьдесят восьмого года, накануне суда, я сидел в камере с мошенником-профессионалом, о котором уже упоминал, и рассказывал ему свою историю. Когда я дошел до этой беседы с Солонченко, во время которой я его расколол, сосед остановил меня:
- Ты сам до этого додумался?
- Конечно.
- Вот здорово! У нас такой прием называется "указать дорогу", и ему специально обучают. Играешь ты, например, в сику в компании, а среди вас сидит зверь (сика - азартная карточная игра, упрощенный вариант покера, богатая кормушка для шулера; зверь на их жаргоне - южный человек: грузин, армянин, узбек - с большими деньгами). Знаешь, что в брюках у него зашиты деньги, но он кокетничает, стесняется их оттуда достать, а все, что было в карманах, уже просадил. Тогда ты при своем ходе, когда надо делать очередную ставку, извиняешься, отворачиваешься и изображаешь, будто достаешь пачку денег из брюк, после чего зверь, уже не колеблясь, делает то же самое. Что-то в этом роде и ты провернул со своим следователем.
