Елена ХАЕЦКАЯ
ОБРЕТЕНИЕ ЭНКИДУ
Особая благодарность моим вдохновителям
Владимиру Хаецкому и Григорию Жаркову.
Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я голосовал за мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем тот, кого все-таки избрали, но зато он обещал отменить рабство.
И рабов я тоже ненавижу...
...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось чужое существо, бестолковое и нерадивое?
Я - рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне всучили любящие родители.
Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых, конечно, они меня зачали и потрудились выносить и выродить. За это я им сердечно благодарен. Особенно матушке.
Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того, чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.
Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я было влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.
Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал, насмерть разбитый похмельем.
В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было, а остальное меня не занимало.
У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились. Я, недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина впивалась мне в ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо мной завопит на разные голоса.
Стоящий под дверью начал стучать.
Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты за квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.
У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после паузы, еще раз аккуратно постучали.
Да ну их совсем.
- Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
- Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
- Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
- Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо, даже жалобно как будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка... То есть, по ее поручению...
Я сел на диване. Мне было невыносимо.
- У тебя деньги есть, ты?
- Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать, но не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся к двери.
Там ждали.
Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
- Сичас, - сказал я.
За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок, отодвинул засов и выпал из квартиры вместе с дверью, распахнувшейся под моей тяжестью.
Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил меня сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил меня в вертикальном положении.
Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа пухлого рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.
- Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя. Нужно ли говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое имя переделали в "Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
- Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит. Если брать не самые дорогие.
- Брат, - сказал я проникновенно и взял его за руку. - Дуй в аптеку...
И объяснил, зачем.
Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел в аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и терзался от сквозняка.
Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем подвале.
Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным полосатым сердцеедом.
Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор маленькими плодами своей любви. Любила она много и разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.
Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо, и захлопнул дверь.
- Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили королей в одном историко-приключенческом сериале.
Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать, пока полегчает. Детина громоздился надо мной.
Я открыл глаза.
- Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
Вот тут и открылась страшная правда.
- Ваш раб, господин, - сказал детина.
- У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не может быть рабов. Я аболиционист.
- Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому, на бирже... Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против рабства, но хочу сделать ему подарок... От материнского подарка, мол, не откажется... У него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире не хватает хозяйской руки...
Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме... Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
- Уйди, - сказал я.
Он растерялся.
- Куда я пойду, господин?
- Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
И заснул.
Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
