Витек обещал все сделать на высшем уровне, Борис и Андрюха уже подтаскивали с благословения продавщицы ящики с вином, и я со спокойной душой, отдав им почти всю наличку, решил взять на себя самую трудную часть фуражирования - добычу хлебобулочных изделий. В отличие от жидкостного изобилия, с хлебом и булками было плохо - их в неимоверном количестве скупали все те же студенты, рабочие и дачники из близлежащих садов. Создавалось впечатление, что народ питался исключительно хлебом и запивал его водкой. И если с первым и дальше так пойдет, то мы перейдем на жидкое горючее. Я с сомнением потрогал небогатый выбор из двух булок - одна другой черствее, посмотрел на черный хлеб, от которого. остались только крошки и ценник, и решил скупить все, не глядя. При выходе из гастронома (Что такое - гастроном? Это астроном с лишней буквой "г", вспомнил я глупую шутку радиофизиков), наши сумки были полны и гремели - где бутылками, а где и булками. Хотя до "общаги" нужно было пройти всего одну остановку, мы решили ее проехать на троллейбусе, справедливо полагая, что лучше бесплатно проехаться, чем бесплатно пройтись. Водители и контролеры на маршрутах были давно научены тому, что студент за проезд не платит. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Мы встали на пустынной остановке, закурили и с наслаждением дышали свежим воздухом, втягивая в легкие очень полезные для организма кислород, никотин и смолы, и выдыхая застоявшиеся алкогольные пары. Сумки со стеклотарой стояли на асфальте, и только я еще продолжал держать свои драгоценные твердокаменные булки. Неподалеку от нас пристроился худосочный мужичок, которого я заметил еще в гастрономе, где он, словно обезьяна, стоял, уцепившись за прутья виноводочного отдела, и, глядя на ряды бутылок, пускал слюни. Это был конченный человек - протрезвевший алкоголик. Жизнь довела его до такого состояния, что он не мог купить себе паршивой жидкости для чистки окон. Он с тоской наблюдал за нашими покупками, а потом, как собачка на привязи, засеменил вслед за нами на улицу. Я не усмотрел в нем никакой для нас опасности и снова безразлично повернулся к нему спиной, чтобы он не прочитал в моих глазах брезгливой жалости.
Мы обсуждали подробности прошедшей первой части банкета, пьяно восхищаясь сплоченностью и дружбой группы, а особенно ее алмазным фондом нашими девочками, которым мы сразу простили их неподходящую для женщин специальность, строили планы на предстоящую ночь и практику, смеялись над самими собой и пытались фальшиво спеть "На пыльных тропинках далеких планет..." и малоприличный вариант "Огромного неба". Когда мы допевали с жаром предпоследний куплет "И весь самолет растратали в тратак", появился троллейбус.
Мы влезали в последнюю дверь. В салоне было пусто, горел свет, и мы не спеша переносили на сиденья хрупкий драгоценный груз. Я бегал взад и вперед со своими булками, подтаскивая сумки и помогая ребятам залезть в троллейбус. Наконец, я остался один на остановке. Оглянувшись и убедившись, что ни одна сумка не осталась на улице, я схватился за поручень и стал подниматься в салон. Тут-то меня и ограбили. Мужичок, в полном отчаянии наблюдая, как сейчас заxлопнется дверь и богатые студенты увезут последнюю надежду на халявную выпивку, не выдержал такогo напряжения, подбежал ко мне и вырвал из моих рук мку с чем-то звенящим внутри. Я не ожидал такого подвоха и с испуга выпустил сумку, получив толчок в поясницу тощим мужичьим кулачонком.
Троллейбус тронулся, двери стали закрываться, а я с грохотом обрушился на заплеванную подножку. Стальная окантовка ступенек, прижимающая линолеум пола, врезалась мне в ребра, я стукнулся подбородком о все тот же пол, ноги мои соскользнули с подножки, и я, как с горки, в таком лежачем положении выехал из машины. Закрывающаяся створка двери нанесла на прощание удар в висок, и троллейбус уехал без меня. Я стоял на четвереньках посреди дороги, медленно приходил в себя, и еще никогда не чувствовал себя таким униженным. По щеке из ссадины на голове стекала кровь, воздух все не мог ворваться в легкие, а грудная клетка была словно опоясана раскаленным железным кольцом. В голове по кругу бегала мысль, точнее обрывок ее: "Как же это я так..." Я слышал звук шин троллейбуса, какие-то крики в нем, а также топот ног убегающего алкаша.
Я встал. Точнее, заставил себя подняться. Огляделся. Я забыл обо всем на свете, кроме ненависти к этой грязи, к этому слизняку, вонючему бандердогу, и понял, что догоню его. Хромая, ковыляя, на карачках, впотьмах, среди тысяч квартир, домов и садов-огородов, я его найду. Во мне нарастало какое-то напряжение, мышцы были готовы скрутиться в мучительной судороге, из горла вырвался стон, и я побежал. Так, вероятно, бежит по следу раненного оленя голодный волк. Так один человек преследует другого. Во мне второй раз отказали тормоза. Я бежал, продираясь сквозь такой густой воздух, через боль и плач, туда, вперед к сутулой фигуре, прижимающей что-то к груди. Конечно, меня взбесила не эта сумка, которую он вырвал из моих рук, и даже не толчок в спину. Меня взбесила та мелкая, гнусная подлость, с которой все это было проделано, подлость, от которой захватывает дух, подлость, в которую не веришь, потому что еще слишком хорошо думаешь о людях. Можно все простить и все понять, но никогда нельзя прощать те средства, которыми достигается цель. Что ж ты, мужик, не подошел к нам в гастрономе или здесь, на остановке, не попросил по-человечески налить. Наверное, мы не отказали бы, так как в данный момент принадлежали к одному братству пьяных. До беды тебя довела твоя непривычная трезвость, от которой ты отвык за годы пьяного кайфа и краткосрочных минут похмелья. Будь ты пьян, ты бы действительно подошел к нам и, дыша гнилым перегаром, жалостливо попросил бы выпить. Жаль. Очень жаль. Ты, к тому же, очень плохо бегаешь отдышка, атрофичные мышцы, цирроз печени. Не надо было тебе начинать пить, не надо, но теперь уже ничего не исправишь. Я говорил это все ему в каком-то бреду, увещевал, винил, упрашивал, или мне только показалось, что я ему что-то говорю, так как он ничего не отвечал на мои советы. Бетонная стена, где я его настиг, была вся замызгана кровью, его и моей, так как я несколько раз промахнулся и разбил костяшки пальцев о шершавую поверхность, ограждавшую какой-то заводик от безумства внешнего мира. Мужичок уже не мог стоять, но я каждый раз поднимал его с такой же окровавленной земли и бил, бил эту ненавистную рожу, превратившуюся в сплошную рану, и от этого ставшую еще более ненавистной.
