Тут стал он думать: почему все получилось не так, как ему виделось в тот день, когда он заявил комдиву Зыбину о своем желании поехать на фронт добровольцем? Однако прошло больше месяца в полной неизвестности, пока его вызвал к себе командир роты Кобцев и вручил предписание явиться в распоряжение Ленинградского военного округа для дальнейшего прохождения службы добровольцем. Значит, сразу же в бой? А в Ленинграде его почему-то передали в политотдел 7-й армии. И там поручили написать плакаты, лозунги, рисунки для армейской газеты.

И это все, чего ты добивался, Путинцев Андрей, доброволец? Почему это так? Он не знал.

А не знал он самого главного. Именно: прежде чем направить его в распоряжение Ленинградского военного округа, Зыбин написал своему давнему другу, командующему этим округом, личное письмо, в котором просил учесть, что Путинцев для своих лет и своего образования на редкость одаренный художник и что, всеми мерами поддерживая патриотический порыв юноши, следует поберечь его и от случайностей. Это письмо Зыбина, подкрепленное потом устными указаниями командующего, и определило начало фронтового пути Андрея. Но в перенапряженной обстановке трудно развивающегося наступления поражать своим искусством Андрею было некого, люди в штабах и политотделах круглосуточно занимались разработкой боевых операций, им было не до красноармейца, хорошо умеющего рисовать, и сила зыбинского письма и последующих указаний командующего со временем постепенно стала слабеть, а рядовой Путинцев - приближаться к огневым рубежам.

В этот разведывательный поиск Андрей напросился сам. В полку, к которому он был причислен, непосредственные его командиры знали не столько о способностях Путинцева-художника, сколько об особо острой и точной его зрительной памяти. Решили: это его свойство может весьма и весьма пригодиться при нанесении на карту результатов наблюдения разведгруппы.

Хороший лыжник, Андрей сейчас шел легко, приятно согретый ровным, спокойным движением. Шел, наполненный таким чувством личной ответственности, словно бы исключительно от него одного ныне зависела удача предстоящего прорыва "линии Маннергейма". И еще: здесь он чувствовал себя "при деле", не то что на учебном плацу в Забайкалье или невесть чем занимаясь в штабах и политотделах по пути к действительному фронту.

Они вышли к намеченной цели строго по установленному расчету времени. Небо стало отбеливаться как раз тогда, когда они приблизились к опушке леса.

Впереди открылась широкая ложбина, одним своим краем словно бы слитая с большим озером, у берегов которого из-подо льда и снежных наметов торчали черные кисточки камышей, другим примыкающая к сосновому бору, особенно густому и высокому. И все это видимое пространство было оплетено колючей проволокой, позади которой, соблюдая свой строй, будто на шахматной доске, и наклонясь вперед, стояли бесчисленные гранитные надолбы. Местами совершенно отчетливо, а в других случаях полускрытые снежными сугробами, выделялись бетонные доты. Холодок пробежал по спине Андрея: и это все надо преодолеть нашим войскам под плотным огнем противника! А ведь под снегом всюду-всюду, конечно, скрытно лежат тысячи и тысячи мин...

Лейтенант Пегов сделал знак: остановиться. Все собрались вокруг него. Теперь опасаться вслух сказанного слова не было нужды. На опушке росли жиденькие березки, "кукушкам" на них не примоститься. Нет здесь вообще следа человечьего.

Посовещались недолго. Надо разойтись пошире, чтобы охватить наблюдением всю открытую ложбину, но при этом чувствовать - Пегов нажал на эти слова, обязательно чувствовать друг друга.

- Остальное каждому известно. Занял место, и лишних шевелений никаких. Они там тоже не слепые и маскхалаты наши могут разглядеть. А вместе опять здесь соберемся, - посмотрел на часы, подумал, - в семнадцать тридцать... Стоп! В семнадцать ровно. Наш ход проверен, "кукушек" нет, быстрей дойдем обратно.

Время тянулось медленно. Зарывшись в снег близ сильно наклонившейся к земле березки, Андрей погрыз сухие галеты и принялся набрасывать на карту схему расположения вражеских укреплений, как они виделись с занятой позиции.

Стыли руки. Он дышал на них, засовывал за пазуху и вновь продолжал записи, теперь уже ведя точный подсчет линиям колючей проволоки и каменных надолбов. На свой глазомер отмечал их высоту и промежутки между ними. А потом, отогревая пальцы, просто подолгу смотрел на лежащее перед ним мертвое поле, чтобы все его подробности запечатлеть в зрительной памяти.

Он не представлял себе стратегических замыслов командования, не представлял, где и как предполагается нанести противнику главный удар, не знал, будет ли при этом для успешного развития наступления иметь какое-то значение именно эта ложбина, зажатая между озером и плотным лесом, но он по-своему соображал: если на их участке фронта на прорыв двинутся танки, кроме как через эту ложбину им больше нигде не пройти. Но для этого сперва нужно раскрошить надолбы, нужно не позволить дотам, сейчас немо затаившимся в снегу, открыть ураганный заградительный огонь. Эх, проползти бы сейчас под проволочной паутиной и чем-то так рвануть эти горбатые железобетонные чудища, чтобы осталось от них только мелкое крошево. Такой силы при нем не было, но если бы она была, Андрей, пренебрегая приказом Пегова, пополз бы под проволоку, взорвал доты. А там уж будь что будет. О себе он не думал.

А там, в этих дотах и между ними, шла какая-то своя жизнь. Не то дымок, не то легкий пар витал между ними. Еле видимые издалека, пробегали солдаты неприятеля, и не понять, ложились ли они прямо в снег или где-то там были для них приготовлены теплые убежища. О том, что хорошо бы согреться и ему, Андрей думал все чаще. Руки еще удавалось держать прижатыми к груди, а ноги коченели все больше. Лежа, он постукивал одной ногой о другую, сгибал, разгибал в коленях и радовался, когда горячий ток крови на некоторое время пробегал по жилам.

В блокноте у него постепенно нарастали важные записи. Сомнений не оставалось: белофинны свою оборону усиливают. По-видимому, именно здесь они ожидают попытки прорыва.

День был бессолнечным, пасмурным, и к семнадцати стало смеркаться, морозным туманом задернулась линия гранитных надолбов. Андрей, не приподнимаясь, пополз в глубину леса и, когда понял, что деревья надежно его заслонили от возможного наблюдения с той стороны, вскочил на ноги. Вскочил и пошатнулся, до того стали они непослушными.

Возле Пегова собрались уже все. Лейтенант результатами разведки был очень доволен, вернутся они не с пустыми руками. Теперь скорее, скорее обратно по старой лыжне.

- Кончай запасы, товарищи, кто чего не доел, и ходу! - сказал он, оглядывая отряд. - Не поморозили ноги? Ничего, на бегу разогреемся. А осторожность по-прежнему соблюдать.

В последнем свете угасающего дня они скользили по промятой утром лыжне такой же разорванной цепочкой, только с меньшими интервалами на случай вынужденного боя. Но никаких посторонних следов на снегу не было видно. Спокойствие, тишина. И даже лыжи, казалось, теперь совсем не скрипели.

Андрей бежал опять предпоследним. Хотелось и еще прибавить ходу, чтобы прогреться до легкой испарины на спине, так он сильно продрог, но ритм движения задавал лейтенант, и всем поневоле приходилось сбавлять свой шаг.

Они прошли около трети пути. Стемнело. Пегов остановился, проверяя, не отстал ли кто.

- Молодцы, ребята, - вполголоса сказал, дождавшись последнего. Двигаем дальше...

И не закончил фразы. Несколько в стороне от лыжни в вершине раскидистой сосны что-то шелохнулось, посыпались комки снега, сверкнул похожий на крупную звездочку огонек. Андрей заметил это уголком глаза. Услышал звук выстрела. И тут же почувствовал сильный толчок в спину, словно бы кто-то сорвал у него из-за плеч винтовку. Все перекосилось. Раскинув руки, он упал лицом в снег...

...Конечно, Герман Петрович не хотел заведомо кольнуть,

напоминая: "Андрей Арсентьевич, у вас больное сердце..." Гера