- Понимаю тебя, дядя Мардарий.
- Вот теперь выбрали меня в профсоюзный комитет, дали наказы... Все правильно, хорошо. Принимаю. Но это не на полную мою рабочую, сказать тебе, классовую ответственность. Перед классом совесть меня обязывает другой пример товарищам своим подать. На новые стройки поехать. В те самые палатки, куда едут другие, и даже с детишками. Есть в руках моих сила. И сердце стучит. А что на Востоке порохом пахнет - так и я ведь старый солдат.
28
Стекла в окнах вагона слезились. Тимофей протирал их рукавом шинели. Москва бежала навстречу трамваю, вся в вечерних огнях, удивительно блестящая и бескрайная. Тимофей задумался.
Начал он жизнь свою на Кирее, в тайге - четыре двора. Весь мир для него был тогда, в любую сторону, день пути. А сколько с тех пор отмерял он километров по русской земле! И вот Москва, сердце родины - лучший город на всем белом свете. "Рыба ищет, где глубже, человек - где лучше", такая пословица. Почему же тогда Мешков и он, Тимофей Бурмакин, душой готовы уехать отсюда на трудный, даже опасный Дальний Восток?
Правильно сказал Мардарий Сидорович о совести, о том, как перед ней надо оправдывать свое рабочее звание. И человеческое звание - тоже! У кого совесть не спит, тот всегда будет там, где труднее. Нет, нет, не пустословил Мардарий Сидорович, когда говорил, что не "длинные рубли" тянут его на Дальний Восток.
Ну-ка, посчитай эшелоны, которые увозят каждый день добровольцев на самые далекие и самые тяжелые стройки! Расчет, выгода, что ли, гонит туда всех этих людей? Человек живет не одним днем, а заботой о будущем, заботой о людях, которым жить на земле после него. Не все равно, какая память останется по тебе и по времени, в котором ты жил: ведь за время ты тоже ответчик. И если станут потом твое время чернить...
За спиной у Тимофея переговаривались двое, пропитыми, скрипучими голосами ругали Советскую власть: "Сколькой год, а народ при ней все голыми пузами светит. Опять же, если пожрать, ну что в ней, этой самой госторговле? Пай в кооперацию платим, а что в кооперации? Селедка ржавая и квас сухой! Нэпу дали малость вздохнуть, да тут же и опять придушили. Бо-оятся! Поймет народ вкус и потребует: давайте-ка, товарищи комиссары, беритесь за свое родное - подметать мостовые, а нам оставьте нэп и всех буржуев. С ними-то легче. И свободнее и сытней жилось. Газетками нас угощают! Их бы самих, комиссаров этих, одними газетками покормить..."
Тимофей круто повернулся. В гневе заметил только две припухшие рожи, ощутил густое дыхание винного перегара. Глухо сказал, наклонясь:
- А ну - сейчас же вон из трамвая! Или сведу в гепеу!
Одна рожа тотчас придвинулась к самому его лицу, свистя щербатой пастью, брызнула в глаза слюной.
- Т-ты! Щенок! Шинельку чистенькую натянул, подлиза... Вот м-мы в шинелях ходили в гр-рязных, в окопах гнили четыре года... А т-ты? Сопля, ты знаешь, почем фунт лиха? Т-ты знаешь, что такое ж-жизнь? М-мы сами тебя в гепеу...
Рядом с первой возникла вторая рожа, перекошенная в испуге.
- Иван, приехали! Наша остановка...
- Иди ты!.. Нам еще не скоро... А этого комис-сарчика...
Черт, воротники или бороды - все равно! - затрещали под пальцами Тимофея. Он дал коленом под зад одному, другому. И услышал, как сразу сочувственно загудел весь вагон: "Так их и надо!" Вывалился вместе с ними на мостовую и своей широкой, тяжелой ладонью стал наотмашь хлестать по мокрым рожам остервенело, пока не подбежал милиционер.
- Эй, что такое? Кого бьют?
Тимофей поправил пряжку ремня, отер со лба испарину. Большого скандала теперь не миновать. Но он не мог иначе. Никак не мог. И вдруг только тут понял: трамвай еще стоит, а его плотной подковкой загородили от милиционера те люди, какие были с ним вместе в вагоне.
- Да все нормально, товарищ постовой! А это, что по мордам, так по их личной просьбе, - за Тимофея весело ответил кто-то. - Кондуктор, отправляй вагон!
Взволнованный, Тимофей ехал, уже потеряв прежний ход мыслей. Эти спекулянты, перепойные рожи, "гнили в окопах". Жаль, что не сгнили совсем! На какие деньги пьянствуют, где и как они их достали. Честным путем, ясно, не заработали. Они тоскуют о старом времени, глумятся: "Ты знаешь, почем фунт лиха?" Знаю! "Ты знаешь, что такое жизнь?" Вопрос не новый. Во всяком случае, как вы живете - не жизнь!..
Дневальным в проходной стоял Никифор Гуськов. При виде Тимофея он так и ахнул.
- Скажи, пожалуйста, ну не мог ты хоть малость пораньше вернуться!
- Да я и так куда раньше времени, - сказал Тимофей. - Погляди на часы.
- А черта в них, в часах! Ты вот это читай. - Гуськов протянул ему листок бумаги. - Ну всего каких-нибудь двадцать минут тому назад оставили.
Они стояли в проходной только вдвоем, связной куда-то отлучился. На листке бумаги было написано: "Здравствуйте, Тимофей! Это пишет Людмила Рещикова. Вот я и приехала. А когда мы увидимся? К вам не пустили, нельзя. Живу я пока у товарища Епифанцева, по Северной дороге от Москвы пятая остановка, направо от станции через лес, домов немного, там все знают товарища Епифанцева. Приедете вы или не приедете? Буду ждать. Людмила".
Пока Тимофей читал, Гуськов рассказывал:
- Приходили вдвоем. Людмила и с ней этот самый Епифанцев, он из железнодорожной охраны. Остановиться в Москве Людмиле негде, Епифанцев пока взял к себе. Прямо убило ее, когда я сказал, что ты как раз в отпуску и неизвестно, скоро ли вернешься. А Епифанцев этот очень куда-то торопился, не хотел подождать. Вообще, знаешь, она - красивенькая. Записку прямо здесь написала. Сегодня тебе везет. На тумбочке в казарме тебе еще почта, открытка от комиссара Васенина. Какой-то старичок, кочегар, в Иркутске умер...
Тимофей не слушал его, потрясенно смотрел на листок бумаги. Приехала, нашла... А он не мог вернуться на полчаса раньше! И было что-то очень радостное и светлое в этом сером листочке бумаги с торопливо написанными строками. И тут же сквозило тревожное: а как быть теперь? И ей. И ему.
Встала в памяти та, давняя, ночь на росном лугу и первые письма, когда он, Тимофей, настойчиво предлагал свою помощь, поддержку, а Людмила с такой же настойчивостью отказывалась. И вот приехала. Значит, стало вовсе невмоготу.
- Ну, что, Бурмакин?
Над плечом у него холодный голос Анталова. И записка Людмилы уже в руках у начальника школы. Вошел он со двора, не замеченный дневальным. Гуськов срывающимся голосом просил прощения. Тимофей тоже вытянулся.
Анталов читал записку медленно, хмуро шевелил бровями, словно бы припоминая что-то далекое.
- Товарищ начальник школы, разрешите объяснить.
- Да нет, чего же тут объяснять, курсант Бурмакин? - с прежней строгостью сказал Анталов. - В записке все ясно изложено: приехала, ждет и адрес указан. Остальное решает мужчина. Достойным образом, разумеется.
Тимофей все еще не понимал. Сбивал с толку холодок в голосе Анталова.
- Эта девушка из Сибири, товарищ начальник школы.
- Догадываюсь. А точнее?
- Из деревни, товарищ начальник школы, из села Худоеланского. Ей там очень трудно живется. Надо помочь.
Анталов посмотрел на стенные часы, повешенные над входом, перевел взгляд на Тимофея, взволнованного и огорченного.
- Помочь? Только все дело в этом, Бурмакин?
Взял со стола брошенную было увольнительную, еще не наколотую Гуськовым на штык.
- Сколько тебе нужно времени?
Не дожидаясь ответа, наискосок написал: "Продлена до 24.00". Подписался.
- Держи! На случай - остановит комендантский патруль.
Тимофей радостно козырнул: "Спасибо, товарищ начальник школы!" И бросился к выходной двери.
Анталов вытащил из кармана кожаные перчатки, постоял, шевеля бровями, потом стал натягивать перчатки медленно, на каждый палец в отдельности.
Девушка из Сибири... Пишет о себе: Людмила Рещикова. Да, это, конечно, та самая Рещикова, дочь белогвардейского офицера, о которой в свое время подавал рапорт курсант Сворень, та самая Рещикова, о которой хлопотал перед худоеланскими комсомольцами курсант Бурмакин, а комсомольцы так сурово осудили его поступок... Сколько сейчас в сейфе лежит документов, связанных с именем Рещиковой! Ничто не мешало курсанту Бурмакину на требование начальника школы - "а точнее?" - действительно ответить точнее, подробнее. Впрочем, время для этого еще будет, а сейчас Бурмакин был очень взволнован. Можно его понять по-человечески.
