- Она же не в шутку убить вас хотела! Расстрелять ее - и все тут.
- Ну, знаешь, Тима, если бы подсчитать, кому в разное время хотелось меня убить, да всех и расстрелять, так в полку нашем, пожалуй, и патронов бы не хватило. А я вот все еще живой.
Тимофей посмотрел на него с упреком. Разыгрывает, что ли? Нет, Васенин говорил серьезно. Шел, замедлив шаг, поглядывая на тихо струящиеся звезды.
- Да вы же сами, товарищ комиссар, помню, объясняли: на войне враг весь одинаковый, уничтожать врагов надо подряд, думать там некогда.
- Э-э! Одно дело, Тима, собирательное понятие "враг", другое дело отдельная личность. Одно дело - армия движется против армии, идет сражение, схватка. Другое дело - когда в ярости, что ее денежки плакали, старуха из муфточки "бульдога" вытаскивает. Врага, который идет на тебя фронтом, действительно не раздумывая надо уничтожать подряд, а вот когда перед тобой стоит один, отдельный человек, полезно все же разобраться: насколько он опасный враг и нельзя ли из него нормального человека сделать. Видишь ли, возникают в истории человечества такие полосы, когда жестокость к врагу неизбежна и необходима. Врага не можешь прощать. И не должен прощать. Ради всего человечества. Понимаешь, - врага! Тут нельзя ошибиться. За ошибку приходится платить дорогой ценой... Но это вообще. А сейчас тебе и мне надо отыскать Куцеволова. Найдем его, сукина сына, непременно найдем. И накажем! А с этой старухой, что ж, чека как нужно поступит...
Тимофей долго раздумывал тогда над словами комиссара: понял их или не понял? А так, как понял, не мог согласиться с ними. По его-то собственным рассуждениям выходило: такого врага, как эта пожилая женщина, и капельки одной жалеть нельзя, даже если ее расстреляют. И это был первый случай, когда он решительно не согласился с Васениным. Неправильно! Неправильно говорил комиссар!
В другой раз было так.
Они возвращались из кинематографа. Тимофей впервые видел живые картины. Показывали драму из жизни благородной помещичьей семьи, разоренной ловкачом управляющим, - открывался мир, совершенно неведомый Тимофею. Картину сопровождало музыкальное трио: пианино, виолончель и скрипка. Тимофей до этого знавал только гармонь да балалайку. Все казалось ему волшебством. В сознании отпечатались горящие бессильным гневом глаза старого помещика, когда подлец управляющий швырнул ему в лицо пачку векселей, потерявших всякую цену. И еще горькие, мужские рыдания виолончели.
Он не думал тогда, что и помещик и управляющий оба "буржуи", что все богатства, кому бы из них ни достались, все равно были нажиты за счет подвластной им крестьянской голытьбы, безликой толпой мелькавшей на экране; он думал только: вот столкнулись хороший человек и негодяй. И негодяй оказался победителем. Нет, нет, он, Тимофей, так бы просто не сдался. Он бы в горло вцепился этому управляющему, а вытряс из него подлую душонку и то письмо, которое помещик подписал по удивительной, глупой доверчивости...
Тимофей шел и был полон именно этими мыслями. Наглое торжество несправедливости его потрясало. А Васенин ворчал:
- Ну, Тима, и угостил же я тебя зрелищем! Для первого раза, конечно, даже такое посмотреть любопытно. Но вообще-то картина - дрянь.
- Почему "дрянь", товарищ комиссар?
- А что, тебе понравилось? Хм!.. Впрочем, естественно. Понимаю. Целый мир, новый, невиданный, тебе открылся. И стало жаль помещика, и не хотелось, чтобы крестьяне поджигали его имение...
- Да за что же поджигать! Ему и так...
- А-а!.. Оказывается, я верно понял, что увлекло тебя в картине. Ну да ладно, сейчас я с тобой спорить не стану. Придем домой, Володю на тебя натравлю. Он тебе разъяснит, что к чему.
И Тимофей вновь поразился, почему комиссар пожалел женщину, поднявшую на него руку, а обманутому, несчастному старику не посочувствовал, даже готов был сам поджечь его усадьбу. Почему? Непонятно...
Он шел, притихнув, обдумывая, как это могло случиться, что в мыслях своих он снова разошелся с комиссаром. А спорить все же надо. Не поспорить он не мог. Вот только бы добраться до тепла.
Но продолжить разговор ему не удалось. Едва они переступили порог комнаты, Сворень, взволнованный, отрапортовал Васенину:
- Товарищ комиссар, тут вас человек один дожидается. Пустил я, виноват. Разрешил ему остаться до вашего прихода. Такая у него печальная история. Давай, папаша, докладывай.
Со стула поднялся пожилой рабочий, одетый в черную залощенную стеганку и такие же штаны. Носки подшитых валенок круто загибались вверх. В руках он мял истертую шапку-треушку, и крупные пальцы, распухшие в суставах, казались изломанными. Лицо пропитано мелкой угольной пылью, особенно сильно въевшейся в глубокие морщины на лбу.
- Товарищ дорогой, почитай весь Иркутск обходил я, - заговорил он, печально поглядывая на Васенина из-под кустистых бровей, - вот и к тебе путь привел. Подсказали. Извиняй, если опять не по праву и зря потревожил. Петуния я, Василий Егорыч.
Васенин протянул Петунину руку, силой усадил на стул поближе к печке.
- Отлично, давайте знакомиться. Комиссар Васенин. Случалось раньше, Алексеем Платоновичем называли. Слушаю вас, Василий Егорович.
Петунин мял шапку, глядел на Васенина страдальчески.
- Ясно, товарищ дорогой, спервоначала кинулся я по своему начальству... Нет, говорят, ничего мы тебе не поможем, у военной власти ищи, спрашивай... Так вот я от одного начальника военного к другому до тебя и дошел. Извиняй...
- Какие могут быть извинения! Что приключилось с вами, Василий Егорович? Какая беда?
- Сын у меня, Гришка, путевым обходчиком служит. Ну а я кочегаром здесь, при городской бане. Вот... И такая беда меня потрясла. - Он помолчал, узловатыми пальцами теребя слипшиеся косицы шерсти на шапке. - Вызвали меня на позапрошлой неделе еще, выходит, в железнодорожную контору. Вот... И такое известие: Ксюша убита... Ну, выходит, Ксения, сноха моя. Беляками проклятыми, когда тут катились они, убита... Ну, вот, замороженную в сарайчике на перегоне Ксюшу до меня, до приезду моего, выходит, и держали. Чтобы мог я по обряду, как положено, схоронить ее. Вдвоем с моей женой, выходит, и съездили. Ну, кровь обмыть с тела... И все, что надо... Жена лучше мово это знает...
- Да, да, понимаю, Василий Егорович, - тихо сказал Васенин. - Очень большое горе постигло вас.
- Схоронили Ксюшу. А вот насчет Григория все и хожу я, товарищ дорогой, все и хожу я теперя.
- А с ним, с вашим сыном, что случилось?
- Не знаю, товарищ дорогой, вовсе не знаю. Помоги ты понять, ежели можешь. У сколького начальства я ни перебывал только! - Петунин горько вздохнул, развел руками. - Спервоначала все по службе Гришкиной, по железной дороге, расспрашивал: ежели Ксюша сыскалась в дому своем загубленная, как же с Григорием? Он-то где?
И Тимофей увидел, как помрачнело лицо Васенина. Хотя привык он к таким разговорам, а все равно - берет за душу. Тимофей почувствовал, что и у него самого тоже сжимаются кулаки.
- Ничего не узнали, Василий Егорович? - спросил комиссар.
- Толком ничего... Такой слух: сел он в воинский состав, какой в ту пору проходил мимо, и поехал догонять проклятую свору, отомстить им за Ксюшу. Будто видели его с нашими, с красными войсками... А выходит, Гришка мой тоже убитый. Убитый! Так помоги ты мне, товарищ дорогой, найти хоть могилку его!
Васенин задумался, потер виски. Ответил устало:
- Ну, почему же сразу "могилку", Василий Егорович? Вполне допускаю, что сын ваш действительно сел в воинский эшелон. Без огня, как говорится, дыма не бывает. Зря бы такой слух не прошел.
Петунин весь сразу насторожился, взгляд у него сделался жесткий и строгий.
- В крови, на полу, без похорон христианских, так бы он Ксюшу и кинул? Нет, не камень мой Гришка! Мстить за мертвую мсти, а наперед сделай, что по обряду положено. И опять же - сколько ден прошло? Отцу родному с матерью откуда ни есть, а должон бы он свой голос подать. Нет и нет, убитый он! Только вот в каком деле? Помоги хоть ты, товарищ дорогой, на след наведи. Все, к кому я тут, в городке военном, ни ходил, все в голос отказывают. Считай, говорят, без вести пропавшим.
