Через два дня, когда отправились члены комиссии по урегулированию пограничных споров «в поле» мерить теодолитами, смотреть в таблицы, считать на калькуляторах и сопоставлять с данными аэрофотосъемки результаты своих трудов, коими французы остались очень недовольны, ибо уже не было сомнений: расщелина, как заявил первопроходец Мигель, принадлежит Испании, разнеслась нежданная весть о новой трещине. Про тихую Орбайсете и вовсе забыли, не вспоминали больше о разрезанной пополам речке Ирати и о Наварре — и ещё раз воскликнем мы: Sic transit gloria mundi. Перелетная стая журналистов, среди которых были особи обоего пола, снялась и приземлилась на Восточных Пиренеях, в критическом, хотя, слава Богу, более доступном регионе, так что спустя несколько часов там собралась неимоверная уйма пишущей братии, включая прибывших даже из Тулузы и из Барселоны. Автострады были забиты наглухо, а когда полиция обеих стран догадалась пускать машины в объезд, было уже слишком поздно — на многие километры растянулась громаднейшая пробка, воцарился рычащий и гудящий хаос, и пришлось, идя на суровые меры, заворачивать все это стадо назад, и передать невозможно, сколько было при этом повалено изгородей, сколько машин свалилось в кювет, словом, ад кромешный, и правы были древние греки, когда когда-то расположили его именно в этом месте. Очень пригодились вертолеты, железные эти стрекозы, способные садиться где угодно, а если уж совсем негде уподобляться колибри, то есть снизившись до самой земли, зависать неподвижно: пассажирам и лесенка не нужна, прыг — и готово, и они попадают прямо в венчик цветка, между пестиком и тычинкой, и вдыхают аромат, хоть он и перемешивается нередко со смрадом горелого человеческого мяса и вонью напалма. Вот бегут они, пригнув головы, скоро увидят, что же тут стряслось, кое-кто прибыл прямо с берегов Ирати, стало быть, уже имеет представление о тектонических сдвигах, но тут — дело другое.
Трещина, перерезав магистраль и всю здоровенную площадку автостоянки, уходит, постепенно сужаясь в обе стороны, по направлению к долине, змеею вьется вверх, петляет по склону горы и исчезает в чаще леса. Мы находимся на самой что ни на есть границе, стоим на демаркационной линии, на ничейной земле, на нейтральной полосе, расположенной между полицейскими постами двух стран, и над одним полощется la bandera, а над другим соответственно — le drapeau.[3] Благоразумно не подходя к трещине слишком близко, поскольку не исключена возможность того, что края этой раны на поверхности земли будут расходиться и дальше, власти и специалисты ведут беседу бесцельную и бессмысленную, впрочем, «беседа» — слишком громко сказано, хоть и громко звучит этот усиленный мегафонами гомон, а самые главные и ответственные лица, зайдя внутрь постов, разговаривают по телефону — друг с другом, с Парижем, с Мадридом. Едва высадившись, журналисты принимаются расспрашивать, как же дело было, и выслушивают в ответ одну и ту же историю, пусть и в нескольких версиях и вариантах, которым суждено будет обогатиться за счет собственной фантазии пишущих. Если же изложить самую суть, то первым заметил происшествие некий автомобилист, проезжавший здесь уже глубокой ночью, в темноте: почувствовав резкий толчок, от которого машину подкинуло, словно колеса попали в глубокую выбоину, он притормозил, вылез посмотреть, что такое, решив, что идут дорожные работы, покрытие меняют, а обозначить место фонарями и знаками забыли. Трещина тогда была полпяди в ширину и метра четыре длины. Водитель — он оказался португальцем по фамилии Соуза и вез в машине жену, тестя и тещу — снова сел за руль и сказал: Похоже, мы уже на родине, вон в какую здоровенную колдобину въехали, запросто аммортизаторы могли накрыться и полуось выбить. Это, как вы понимаете, была никакая не колдобина и тем более не здоровенная, но слова прозвучали удивительно кстати, слова вообще помогают, снимают страхи, смягчают остроту переживаний. Жена, не обратив особого внимания на эти важные сведения, в ответ сказала лишь: Ну надо же — и муж решил последовать этому совету, хотя фраза супруги совета, пусть и в кратчайшем виде, не содержала вовсе, а была лишь ничего не значащим междометием, но он ухватился за слово «надо» и снова вылез из машины, осмотрел рессоры и видимых повреждений, к счастью, не обнаружил. Спустя всего несколько дней он в своей Португалии станет почти национальным героем, будет выступать по телевидению и радио, раздавать газетные интервью: Вы, сеньор Соуза, были первым, кто, не поделитесь ли своими впечатлениями — и бессчетное количество раз повторять эту историю, уснащая её риторическим вопросом, от которого озноб пробирал слушателей, и сам он чувствовал дрожь, присущую высшей точке блаженства: Если бы трещина была такой величины, как сейчас, неужели мы бы ухнули туда, Бог знает, на какую глубину? — то есть, более или менее точно повторил слова того галисийца, что спросил, если помните, куда же идет эта вода.
Да, вот в чем вопрос: куда? В числе первоочередных мер следовало прозондировать эту рану земли, установить её глубину, после чего очертить круг действий, призванных заделать брешь — словечко звучит совсем по-французски, точно и выразительно, так что невольно приходит на ум, что оно и было изобретено в чаянии того момента, когда треснет земля. Тотчас прозондировали почву и определили, что глубина расщелины составляет немногим более двадцати метров — сущие пустяки для современной техники, которой вооружена передовая инженерная мысль. И вот из Франции и из Испании, из близи и дали своим ходом двинулись к месту разлома бетономешалки, интересные такие машины, проделывающие с землей во чреве своем примерно то же, что происходит с Землей в космосе, подвергающие её тем же вращениям и перемещениям, а по прибытии в назначенный пункт вываливающие строго отмеренные потоки цемента, отличного, быстро схватывающегося цемента, куда по такому случаю добавили побольше крупного щебня. Совсем уж было собрались опорожнить все это в разверстую рану земли, когда в чью-то пытливую и изобретательную голову пришла мысль стянуть вначале её края стальными скобками — в точности так, как исцеляли в средневековье раны телесные — что будет способствовать рубцеванию и скорейшему заживлению. Мысль понравилась двусторонней чрезвычайной комиссии, испанские и французские металлурги тотчас принялись за предварительные исследования и расчеты, чтобы изготовить «кошки» должной прочности и нужной конфигурации, но утомлять вас техническими подробностями я не стану. Трещина проглотила пепельно-сизый поток щебенки и раствора, словно это были воды реки Ирати, уходящие в недра земли, только и слышно было гулкое эхо, как будто — пришлось допустить и такую возможность — там, внизу находится исполинское дупло, некая полость, какая-то ненасытная утроба. Ну, если так, смекнули инженеры, надо свернуть работы, смысла нет продолжать, а лучше проложить над расщелиной путепровод, это будет и проще, и экономичней, пригласим-ка итальянцев, они доки по части дуков — виа — и акве-. Однако, не знаю уж, после которой по счету тонны или кубометра, замеры показали, что дно — на шестнадцати метрах, потом на пятнадцати, на двенадцати, и уровень бетона стал повышаться да повышаться, битва была выиграна. На радостях обнялись техники, инженеры, работяги и полицейские, взметнулись флаги, теледикторы, волнуясь, прочли последние сообщения и дали собственный комментарий этому беспримерному титаническому свершению, знаменующему истинную интернациональную солидарность — ведь даже маленькая Португалия в общем порыве выслала колонну из десяти бетономешалок, и они уже направляются сюда, впереди у них свыше полутора тысяч километров долгого и трудного пути, когда они прибудут, их бетон не понадобится, но, перефразируя поэта, скажем: да не в бетоне сила! История занесет на свои скрижали их поступок, исполненный глубокого символического значения.
Когда же последние ковши бетона заровняли то место, где была трещина, всеобщее ликование достигло степени массового психоза, словно на ежегодном празднестве в честь какого-нибудь святого, с шествием богомольцев и фейерверком. Воздух оглашался беспрестанным воем клаксонов, и водители цементовозов тоже изо всех сил жали на свои avertisseurs и bocinas,[4] вплетая их могучий хриплый рев в общую симфонию, а над головами воплощением высших сил, боевыми единицами небесного воинства, прямо-таки некими серафимами порхали вертолеты. Ежесекундно вспыхивали блицы фотоаппаратов, телеоператоры пробирались к закраинам несуществующей более трещины и брали крупным планом то их, то неровную бетонную кляксу, наглядно доказывавшую: человеческий гений восторжествовал над взбрыком природы. И в этот миг зрители, удобно и безопасно расположившиеся у своих телевизоров за много миль отсюда, смотревшие прямую трансляцию того, что происходило на французско-испанской границе, смеявшиеся от радости и рукоплескавшие так, словно это они свершили подвиг, вдруг увидели, как нашлепка ещё сырого бетона вдруг дрогнула, подалась и стала оседать, как будто что-то медленно, но с неодолимой силой всасывало её в себя, потом исчезла, и на её месте вновь возникла зияющая щель. Она не увеличилась в размерах, и это могло означать только одно — дно её находится не на двадцатиметровом уровне, а гораздо ниже, а где именно — одному Богу известно. Телерепортеры вначале попятились в испуге, но затем, верные профессиональному долгу, ставшему второй натурой и чуть ли не условным рефлексом, вновь принялись снимать, и подрагивавшие камеры запечатлели искаженные лица, отхлынувшую в панике толпу, донесли до всего мира восклицания и крики. Началось всеобщее бегство, и меньше, чем через минуту на опустевшей автостоянке остались только брошенные грузовики — двигатели у иных были включены, и бетономешалки продолжали вращаться, готовя новые порции раствора, который три минуты назад стал ненужным, а мгновение спустя — бесполезным.
