Это был 1904-ый год. Не только в общественных кругах, но и в широких народных массах нарастало политическое недовольство, обостренное еще непонятной и неудачной войной с Японией. Революционная работа, которую я пытался обрисовать выше, кипела во всей стране. Ведь вся страна - буквально вся, до далеких ее закоулков - была тогда покрыта такими кружками, группами, комитетами. Они были в каждом губернском и уездном городе. Страна была наводнена листками и революционной литературой, привозимой из-за границы, перепечатываемой в подпольных типографиях обеих социалистических партий. Учителя и учительницы народных школ, студенты и курсистки, семинаристы, гимназисты, более развитые рабочие ехали из городов в деревню и несли крестьянам новые идеи, организовывали среди них кружки, которые назывались "братствами".
Работой среди крестьянства особенно горячо занималась наша партия; марксисты считали крестьян неподготовленными и неспособными воспринять социалистическое учение. Можно себе представить, какую подрывную муравьиную работу проделывали все эти сотни, тысячи, десятки тысяч пылких, убежденных революционеров и пропагандистов во всей стране, как они постепенно подтачивали устои самодержавного строя. Перед этой работой бессильной оказывалась даже полицейская организация, которая по своей стройности и умению борьбы с "крамолой" стояла, конечно, гораздо выше революционных партий... А ведь 1904-ый год был только кануном 1905-го!
1 апреля во всех газетах было напечатано странное сообщение: в ночь на 31 марта, в "Северной Гостинице" против Николаевского вокзала, одной из лучших гостиниц Петербурга, произошел страшный взрыв, во время которого погиб неизвестный, остановившийся в этой гостинице: он был разорван на мелкие части, уцелела от него лишь одна ступня. Предполагают, сообщали газеты, подготовлявшееся революционерами покушение...
Предположение это было совершенно правильным. Еще несколько месяцев тому назад в "Революционной России" появилась статья о министре внутренних дел фон Плеве, сменившем на этом посту убитого Сипягина и оказавшимся еще более суровым усмирителем революционного движения, чем Сипягин. Все читатели тогда поняли, что статья эта была по существу смертным приговором, который наша партия вынесла новому министру и который должна была привести в исполнение Боевая Организация. Близкие к центру партии круги (а к таковым уже тогда принадлежали Абрам, Фондаминский, Авксентьев и я) подозревали, что после ареста Гершуни во главе Боевой Организации встал Азеф.
После взрыва в Северной Гостинице в той же "Революционной России" 2 апреля появилось краткое, но много говорящее сообщение: "31 марта, в первом часу ночи, в г. С. Петербурге, в Северной Гостинице, жертвой случайного взрыва погиб наш товарищ, член Боевой Организации Партии социалистов-революционеров. Товарищ пал на посту, исполняя свой долг. Боевая Организация продолжает свое дело".
Позднее я узнал, что погибшего звали Алексей Покотилов; он еще недавно был студентом Киевского университета, принадлежал к петербургской аристократии, был близким приятелем Степана Балмашова. С Покотиловым - не зная, кто он, - я познакомился осенью 1903 года в Женеве, при приезде туда. Я хорошо помнил нашу встречу и разговор с ним в саду под яблонями. Странным казалось, что этого человека больше не существует... Между прочим, - хотя от него почти ничего не осталось, он все же полицией был установлен - передавали, будто на месте взрыва была найдена пуговица с именем портного и с указанием города в Швейцарии (Кларан) - по одной будто бы пуговице и установили личность погибшего.
Весной 1904 года нашу организацию постиг "провал". Был арестован весь Комитет и почти все наши пропагандисты. Я уцелел от этого провала совершенно случайно: по просьбе матери я уехал на один месяц в Сочи на Кавказе, где находилась тогда вся наша семья. И меня там не тронули. Впрочем, может быть, меня не тронули тогда и по другим основаниям при очередных арестах полиция обычно оставляла одного-двух человек на свободе - "на развод", как мы говорили. Ведь полиция тоже должна оправдать свое существование...
Так или иначе, но мне удалось вернуться в Москву - в разоренное гнездо и приняться строить его наново. Наш Голубоглазый и Володя Мазурин были арестованы, в тюрьме оказались и все члены Комитета, кроме меня. Зато теперь мне удалось привлечь к работе моего товарища по берлинскому университету, который в свое время, вместе с Авксентьевым, был исключен из московского университета - Андрея Александровича Никитского или Бем-Баверка, как мы его звали в дружеской компании, потому что последние семестры он провел в Мюнхене и работал там в семинаре знаменитого экономиста. Это было ценное приобретение - теперь половину прокламаций писал он.
Как-то летом - это было, вероятно, в самой середине лета - я был разбужен у себя на квартире ночным звонком. Я давно уже был готов к приходу "ночных гостей" и ночью всегда с замиранием сердца прислушивался к лифту, поднимавшемуся вверх, и спокойно засыпал лишь тогда, когда он проезжал мимо нашей квартиры (моя комната примыкала к главной лестнице). Ничего компрометирующего у меня никогда не было; все свои адреса и нужные свидания я записывал мнемонически - замечательный метод, которому меня в свое время научил Михаил Рафаилович. Хорошо записанный мнемоническим способом адрес невозможно расшифровать другому - его неудобство заключается лишь в том, что иногда сам забываешь, что сам с собой условился связывать в памяти с тем или другим словом, поэтому сделанные записи необходимо время от времени перечитывать.
Я жил в это время на квартире совершенно один: родные были еще в Сочи, со мной была только наша толстая кухарка Аннушка. Я уже давно ей дал инструкцию, чтобы ночью она ни в коем случае никому не открывала дверей без моего разрешения. Звонили по черному ходу и звонили странно - робко и нерешительно: это как будто не походило на обыск. Я приоткрыл немного дверь, держа ее на цепочке - там стояла какая-то темная фигура. Больше никого не было. - Что вам надо? - "Я по комитетскому делу". - Какому комитетскому делу? - "Так что я, значит, из Охранного Отделения - пришел предупредить". - Ничего не понимаю какое охранное отделение? какой комитет? - Разговор продолжался через цепочку.
Из него я через некоторое время мог понять, что разговаривавший со мной был служащим Охранного Отделения и пришел предупредить меня, чтобы я был осторожен, так как Охранное Отделение усиленно следит за мной... Я старался превратить этот разговор в шутку, не зная, как отнестись к этому предупреждению, но, вместе с тем, и не прекращал разговора, надеясь узнать от таинственного ночного посетителя - не зная об его истинных целях - что-нибудь интересное. На мои шутки он обиделся. - "Напрасно вы, господин, смеетесь - это дело серьезное, комитетское". - И в доказательство серьезности своих намерений сообщил мне несколько адресов моих товарищей по Комитету - адреса были все правильные! Указал также тот извозчичий двор, на котором жили следившие за мной филеры-извозчики. - Чего же вы хотите от меня и зачем ко мне пришли? "Хотел вас предупредить - имею злобу на начальство". - И тут же обещал заранее предупредить, когда будет решено всех арестовать. Писать ему можно на такое-то имя, до востребования - и он назвал Подольск (недалеко от Москвы). Он ушел.
Посещение было странным, но чем больше я о нем думал, тем более серьезным оно мне казалось. На другой же день я созвал экстренное собрание нашего Комитета. Оно состоялось на лодке, возле Воробьевых Гор, на Москве-реке, причем я отчетливо видел, что за нами следили с берега. Я передал товарищам о ночном посещении, взяв с них слово никому о моем сообщении не говорить (к сожалению, должен тут же заметить, что обещание товарищами сдержано не было: с большим удивлением и негодованием я узнал позднее, что об этом кем-то из них было сообщено даже в тюрьму - там тоже обсуждали мое сообщение и старались разгадать смысл таинственного ночного посещения!).
