– У тебя есть ребенок?
– Их у меня пять… Только я потеряла их из виду. Они сердиты на меня за то, что я их выбросила в отстойник. Трехмесячные, у них еще не было признаков пола. Раздается плеск, и тельце уходит в воду. Если их обнаружат, у них есть шанс вырасти, выбраться наверх, переплыть Средиземное море… Ловкие пловцы! В этом возрасте они упрямы! И обводят вокруг пальца людей за бортом, разных педиков, стараясь добраться по волнам до Туниса. Какая же я была дура, надо было поместить их в бутылку! Доплыв до Джербы, они оказались бы в поле зрения людей в плавках… Но в такие минуты обо всем не подумаешь. Увидев полицейскую машину, можно ошибиться улицей. «Что вы несете в этом пакете?» – «Свое!» Да к тому же у меня есть потрясный друг! Из больницы мне удается выбраться довольно быстро. Прочь оттуда! Как из меня вышел пятый, я даже не заметила! Когда проснулась, мой маленький пловец, мое сокровище уже лежало рядом…
Минуем Ле Пьюи. Девчонка молчит. Это кажется нам странным. Выезжаем из города. Снова появляются села.
– Понимаете, мои родители живут в Ле Пьюи. Я не видела их пять лет. Я не для красного словца говорю, но мне хотелось поскорее оттуда выбраться…
– Видно, ты их любишь?
– Да! Мы очень привязаны друг к другу! Мы всегда помогали друг другу.
– Чем они занимаются?
– Ничем. Продали магазин и живут на ренту. Часовщики-ювелиры.
– Старые?
– Пятьдесят лет. Им всегда было пятьдесят лет. Когда я родилась, им уже было пятьдесят.
– Ты единственная дочь?
– Еще бы! Разве не видно, что меня держали в вате? Мать говорила, что ей было так больно, что она решила «никогда больше» не иметь детей. «Лучше уж взять на воспитание!» Она была такая плоская – фигурой, умом, всем! А тут еще я вылезла раньше времени – перепутала даты. Мы уже тогда плохо понимали друг друга. Связь не получалась. Вечный треск в проводах. Преподнесла ей сюрприз. Бедняга страдала целую ночь и весь день. Царапаясь, я словно старалась найти дорогу в канале. Несчастная навсегда вылечилась от любви!.. Она яростно всем вопила: «Пожертвуйте ребенком!» Я словно сейчас слышу… Добавьте потом пятнадцать лет страданий, настоящую каторгу. С такими вздохами, что разрывалось сердце, с вознесением молитв к небу. Руки же у нее опускались все ниже! Да еще какими мигренями я ее наградила! Не представляете, сколько квадратных метров компрессов мне пришлось ставить ей на голову! Именно я обрекла ее на жизнь в постоянной темноте. Она стонала при малейшем шуме. Ей стало невтерпеж слушать даже бой часов – их пришлось вынести из комнаты, а при скрипе дверей она вопила от отчаяния.
И так продолжалось пятнадцать лет! Большой срок, в течение которого она обнюхивала меня, изучала, рассматривала со всех сторон, стараясь обнаружить дурные наклонности, невыносимые манеры, ужасные привычки… Мирно жилось мне только в инкубаторе. Я только и слышала: «Сядешь за стол, когда руки будут чистыми», что у меня ужасные ноги! Что у меня грязь под ногтями! Недостаточно было, что я их подстригала до крови… А мои уши – как только она их не обзывала, приходилось их демонстрировать, чтобы она могла обнаружить что-то черное, желтое, всех цветов! Если она видела, что я клюю носом во время еды, меня хватали за ухо… Я сама нарывалась на наказание! «Ты знаешь, что тебя ждет, дочь моя? Печальная жизнь! Глухота! Садись, не двигайся, я почищу тебе их (уши)…» Бабушка во время войны ставила масло в сундук. Затем заворачивала его в промокашку, бумага вся промасливалась. Эту-то бумажку она затем засовывала мне в ухо и поджигала ее свечой… Мне было очень горячо, ушная сера начинала плавиться и выкапывать. Она была счастлива: «Вы только посмотрите на эту свинюшку!»
Позднее я настолько хорошо все слышала, что вынуждена была затыкать уши ватой, ибо шумы действовали на меня со страшной силой. Скрип трамвая буквально разрывал голову. На другой день, когда она страдала от мигрени, я нарочно роняла что-нибудь тяжелое у ее кровати, и она вздрагивала, лежа с закрытыми глазами… Это было невероятной дерзостью! «Погляди, как она на меня смотрит. Этот ребенок презирает меня!» Я не хотела опускать глаза. Тогда она в который раз отказывалась иметь со мной дело. «Занимайся сам своей дочерью! Я больше не могу!» И пока она не уходила к себе, он смотрел на меня расстроенными глазами. «Ты меня очень огорчаешь, малышка Мари-Анж». Мы обедали на кухне одни. Нас разделяла его газета, как всегда тщательно сложенная вчетверо, из-за которой были видны только лысый череп, морщины и брови удивленного на всю жизнь человека. Затем он уводил меня в магазин, чтобы наблюдать краем глаза, как я делаю уроки. На это у меня уходили многие часы, я решительно не походила на других! Нацепив ранец, я следовала за ним по пятам. Иногда он брал меня за руку. Тогда мне казалось, что это я сама веду его, как послушное животное, на дополнительные занятия… Мы входили с черного хода. Не говоря ни слова, садились друг против друга. Я раскладывала тетради среди будильников, небольших часов. Мои мерзкие, ни на что не похожие тетрадки… И нацепляла на себя просто так, чтобы померить, несколько часов… А он тотчас приступал к делу. Чинил одни часы за другими, а я молча сидела с сухим пером в руке, наблюдая, как он работает под лампой, с козырьком на глазах, со специальной лупой, придававшей ему вид мухи, со всеми его маленькими инструментами, щипцами, напоминавшими лапки, дротиками, отверточками, насосиками, прихотливыми приборами…
Он жил на странной планете с железным занавесом в виде горизонта и шелестящими, как саранча, часами вокруг. Мы оба не двигались с места, не мешали друг другу. Я не задавала ему вопросов, а он не спрашивал про уроки… Однажды около полуночи – часы отчего-то били всякий раз в разное время пятнадцать раз – он сказал: «Пора ложиться спать». Я собираю свои вещи, мы гасим свет, выходим, запираем помещение, и он берет меня за руку. Но только вместо того чтобы идти к дому, мы направляемся в другую сторону. «Куда мы идем?» Никакого ответа. Ладно. Шагаю за ним. Был туман, я хорошо помню, я не видела, куда мы идем… Внезапно перед нами оказывается большое кафе с запотевшими стеклами, и он подталкивает меня внутрь. Минуем вращающиеся двери. И оказываемся в помещении: там шумно, светло, тепло и накурено. Он ведет меня за руку к столику в углу, за который садимся, поставив ранец между нами на скамью. «Два немецкого», – заказывает он. Там было полно народа, но он не знал никого. Нам приносят две огромные глиняные кружки с пеной. Мы пьем, не споря. Нам хорошо… Внезапно он кладет мне руку на плечо и говорит: «Знаешь, Мари-Анж… Ты почти девушка… Тебе пора знать некоторые вещи».
– Да, папа.
– Например, твоя мать… Мне наплевать на нее! Она этого не знает, но мне наплевать. Понимаешь?
Обнимает меня за плечи и крепко прижимает своими ручками ремесленника, привыкшего к тонким инструментам. «Тебе ведь тоже на нее наплевать. Не так ли, дочь? Нам обоим на нее чихать!» В голосе у него слезы. И вот мы, как два мудака, начинаем хихикать, никак успокоиться не можем… Но когда возвращаемся, он уже не смеется.
Мы видим свет в окне, он отпустил мою руку…
Она не спала. Ждала нас, окруженная медикаментами. «Мне пришлось вызвать врача. Он сделал укол». Она бросает нам эти слова в лицо, словно добрую весть, и я чувствую, как она торжествует под своей трагической маской…
Тогда я начинаю смеяться. Это кризис, я корчусь от смеха.
– Что это с ней такое? – спрашивает мать. – Что с ней такое?
– Мне наплевать на тебя, – отвечаю. И продолжаю корчиться от смеха.
– Ты слышишь, Грегуар? – кричит она.
И выпрямляется, как труп при последнем дыхании.
– Ты здесь, Грегуар?
Конечно, его тут нет! Слинял наш Грегуар! Он большой фокусник! Наверняка у него что-то срочное… Надо привести в порядок дорогу, например, смыться с кассой, с мешком золотых часов, улепетнуть куда-то, пока сердце бьется… Надеюсь, он подождет меня! Неужели мой папа, этот печальный клоун, сбежит без меня? С его стороны это было бы некрасиво! Оставить одну с этой занудой? Чтобы я страдала за двоих, слушая: «Твой отец такой-сякой! Ничего странного, что у тебя такие задатки!.. Когда у нее такой отец… Который… Когда у нее и отца-то нет…» Но вот я слышу, как в доме пустили воду. Он еще тут… «Грегуар! Грегуар!» Внезапно она вскакивает и, подобно богине мщения, устремляется вперед. Набросив шаль поверх сорочки, говорит: «Обожди, я схожу за твоим отцом». Ее каблучки удаляются…
