– Чего вы хотите? – спрашивает.

– Чтобы ты уматывал.

– Хорошо. Сейчас.

Не пришлось повторять дважды, как тот уже вскочил. Противоречить нам он и не собирался.

Все мы смотрели, как он пересек комнату, взял одежду на стуле. А пока одевался, мать вытирала тряпкой руки. Все у него было самое лучшее – нижнее белье «Эминанс», рубашка «Ровил», носки «Стем», ботинки «Батя», костюм «Сигран». Ей было жаль его.

– Отдай ему назад деньги, – сказал я.

– Сейчас.

Находит купюру в десять косых под подушкой и протягивает клиенту. Тот в замешательстве.

– Забирай! – ору. – Или заставлю сожрать ее!

Тогда он прячет деньги в пиджак.

– Тебя как зовут? – спрашиваю.

Вопрос его пугает. Делает вид, что не понял. Качает головой. Никак не хочет расстаться со своим инкогнито. Пришлось ответить моей матери.

– Его зовут Фиксекур. Альфонс Фиксекур.

– Ты не здешний?

– Нет, – продолжает она. – Он из Боэна, на севере.

– И где работает?

– В Электрической компании Франции.

– Адрес?

– Дом четырнадцать по улице Бронз.

– Есть дети?

– Пятеро.

Я сую в его мирное брюхо револьвер.

– И тебе не стыдно трахать мою мать?

Он начинает мямлить:

– Простите меня… Я же не знал…

– Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.

– Ну да, – отвечает. – Почему бы нет?

– Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим…

– Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите…

– Ты симпатяга, но это ничего не даст. Мы в розыске.

– Вот как…

– А в тюрягу идти не хотим.

– Это понятно…

– Ты с тюрьмой знаком?

– Лично – нет…

– Тебе известно, как там воняет?

– Представляю… Грязью… И всем таким…

– Нет, не всем таким… Дерьмом!

– Ясно…

– Неясно… Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?

– Нет…

– Онанизм.

– Ну…

– Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!

У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.

– Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.

– Почему?

– Потому что ты разболтал!

– Клянусь, я никому не скажу…

– Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!

– Я же сказал, что никому не скажу!

– Сматывай отсюда.

– Да… Вот… Я уже ушел…

Он был в дверях.

– Очки, – говорит мать. – Он забыл свои очки.

– Они ему не нужны.

– Верно… Они не нужны… Я ушел…

Я вытолкал это дерьмо в ночь. И мы остались втроем.

– Приготовь-ка нам кофе, – сказал я матери, – и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.

И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?

Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?

По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него – существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.

Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.

И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей сорокаоднолетней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!

Вот я и стоял как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было ни тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.

– Надень что-нибудь другое, – говорю.

Она оборачивается:

– Что? Ты хочешь, чтобы я что-то надела?

– Что-нибудь приличное для моего друга.

– Да. Ты прав.

Она влезает на табурет, чтобы порыться в неудобном шкафу. Теперь Пьеро просто вынужден отвести глаза. Он больше не в силах терпеть.

Я тоже ищу. В стопке белье, приготовленное для глажения. Скидываю половину, но в конце концов нахожу нужное – цветастое платьице из хлопчатой шикарной ткани. Протягиваю матери, которая как раз натягивает юбку.

– Надень это. Чье оно?

– Дочери Альзонна. На меня оно не налезет.

– Попытайся. Мне хочется, чтобы ты надела.

Она исчезает около сортира, и Пьеро задает вопрос:

– Скажи…

– Ты что, имеешь вопросы?

– Послушай… Она действительно твоя мать?

– Да, старина. Лучше это, чем ничего вообще.

– Мерзавец.

– Заткнись. И веди себя с ней прилично. Покажи хорошие манеры. Это дама.

И тут она как раз вернулась. Платье очень шло ей. Она собрала свои лохмы в пучок. И стала совсем другой. Теперь ее котировка явно поднялась. Я был рад, что остался.

Она отодвигает белье, утюг и рукавичку, чтобы поставить две чашки на край стола. Вода уже кипела на газу.

– Умой лицо, – прошу ее.

– Почему ты так говоришь?

– Умойся, говорю тебе. Лицо. Водой. Как следует.

Она подходит к раковине. И пускает воду. Смотрится в маленькое зеркало, подвешенное к гвоздику, разглядывает свои годы: их 41. Тут уж было все ясно, расстаться со своей маской ей непросто. Пришлось взять это на себя.

Я беру губку и начинаю решительно тереть ей лицо под холодной водой. Она пробовала воспротивиться, но я крепко держал ее шею. Я чистил ее. Я снимал килограммы напластований. На дне раковины собрались всевозможные краски?! Мне казалось, я чищу палитру. И постепенно стал вырисовываться подлинник.

– Почему ты хочешь видеть меня такой? – стонет она.

Когда осталась только кожа, морщины да темные круги вокруг глаз, я закрыл воду и стал осторожно вытирать ей лицо, как хрупкой античной статуе.

– Каприз, – отвечаю. – Можешь ничего не говорить. Я твой лучший клиент… Если нам никогда больше не удастся увидеться, я хочу тебя запомнить вот такой, твои настоящие глаза, твою настоящую кожу.

Пьеро и я сели пить кофе. Мама не знала, чем только нам угодить. Она предлагала выпивку, жратву. Но мы от всего отказались – от омлета, пирожков, какао, горячей ванны, куска сыра. Тогда она села рядом с нами и налила себе рюмочку сухого Казанис. Мы смотрели, как она пьет. А когда рюмка оказалась пустой, мы все трое переглянулись, не сказав ни слова, словно только что умер отец.

У мамы слипались глаза.

– Иди спать, – сказал я.

Она отказывалась, раз я тут… Я настаивал. В конце концов я встал и проводил ее под руку до кровати. И заставил лечь. Целую ее в лоб. Она берет мои руки.

– Что вы собираетесь делать?

– Обождем восхода солнца. Уйдем, когда рассветет.

– Разбудишь меня в пять часов?

– Если хочешь.

– Тогда я не заведу будильник.

Она подбирает старый будильник и нажимает кнопку «стоп».

– Ты ничего не замечаешь? – спрашиваю.

– Нет. А что?

– Что у меня нет волос.

– Каких волос?