"Нету в наше время мужчин, нету, валлах, ни одного не осталось! Только и знают, что целоваться-миловаться ночи напролет, а того, чтобы домочадцам своим внушение сделать, этого нет! Пепел на ваши головы, тоже мне мужчины называетесь! Милые мои, хорошие, да где ж это видано, чтобы мусор из окон выбрасывали? Вам что, ящиков мусорных не хватает? Одного вам пожелаю - чтоб ваши сестры-матери в моей шкуре побывали!".

В самый разгар своего монолога Гызханым, случалось внезапно замолкала и нагнувшись, что-то пристально рассматривала в свалке, и это было нечто такое, что даже Гызханым не сумела бы назвать вслух, и на некоторое время она теряла дар речи. Помолчав, она воздевала руки к небу. "Вахсей, вахсей! кричала она. - Срам и позор! Срам и позор! Кто ж это вас так воспитал, да посыплю я пеплом их головы! И что путного может выйти из ребенка, который этаким образом на свет появляется?!"

Мне всегда казалось, что я один в нашем большом дворе слышу яростные проклятия Гызханым-баджи.

Когда Майя оставалась у меня, я просыпался рано, выходил на балкон и с пятого этажа здоровался с Гызханым-баджи. Заслышав мой голос, она моментально прерывала свой монолог и держа метлу, как копье, ручкой вверх, говорила мне ласковым голосом:

- Доброе утро, сынок... Сегодня в магазин свежее мясо завезут, если хочешь, возьму для тебя килограмм. И яйца обещали привезти после обеда, диетические.

А я, еще сонный, смотрю на совсем маленькую сверху, толстую, кругленькую Гызханым в черных калошах, с длинной, гораздо длиннее ее, метлой, и ошеломленный всегда этим непостижимым переходом от проклятий к матерински-сердечным интонациям голоса, почему-то думаю: "Что бы сделала Гызханым, если бы ей подарили миллион?"

Единственный сын Гызханым погиб на войне, но от пенсии за него она отказалась: "это же деньги за кровь его, как же мне на них хлеб покупать?.." Живет она с дочерью и шестью внуками в однокомнатной квартире в ветхом служебном помещении, в нижней части двора, и поскольку дочь работает кондуктором троллейбуса и приходит домой за полночь, старушка своим внукам и мать и бабушка.

... Давненько больной не слышит голоса Гызханым. Это оттого, наверно, что окна в квартире наглухо закрыты. Много лет назад, когда он перешел из своей однокомнатной квартиры в освободившуюся в доме трехкомнатную, сыграл свадьбу и привел молодую жену, однажды, возвращаясь домой, встретился во дворе с Гызханым. Она поздравила его с женитьбой, а потом сказала слова, которые он тот же час забыл, а теперь вот почему-то вдруг вспомнил. "Не обижайся, сынок... Но вы с Майей такой парой были... Жаль, ах, как жаль...".

Стояла осень, дули ветры, Гызханым, повязав голову шерстяным клетчатым платком, шмыгала носом, и слова ее вспомнились сейчас вместе с этим шмыганьем. А имя Майи было как льдинка, застрявшая в глотке, и что-то холодное потекло у него вниз от кадыка. Больной повел плечами, помотал головой, как будто пытаясь освободиться от чего-то... Жаль, ах, как жаль...

Когда его вызвали в отделение милиции, это было как гром среди ясного неба. Молодой лейтенант загадочно улыбался и говорил намеками, а он конфузился, терялся и не знал, как себя вести. Майю арестовали в одной из бакинских гостиниц в номере командированного из района ответственного работника. Молодой лейтенант, начисто лишенный чувства меры и такта, смаковал подробности. Но по закону Майю до окончания следствия можно взять на поруки, добавил он, и она, поскольку у нее никого больше нет, назвала его.

- Меня?

- Именно! - Лейтенант засмеялся.

Разговор их затянулся, и лейтенант открыл свой увесистый портфель, достал из него большой термос, налил в граненые стаканы чаю и положил на газетном обрезке несколько пожелтевших по краям кусочков сахара. Угощая его чаем и прихлебывая сам, лейтенант открыл ему кое-что, предупредив, чтобы он не распространялся на этот счет. Раскрыли банду, которая обирала командированных из районов, и Майя С. у них служила главной приманкой. Потом лейтенант назвал своему побледневшему, как мел, собеседнику его именитых родственников, и дал понять, что если б не уважение к ним, то не стал бы тратить столько времени на беседу с ним.

- Нехорошо вышло, брат... Все мы грешили по молодости, и будем грешить!.. Но это... это другой случай...

Лейтенант был высок, плотен, широкоплеч, с выпуклыми карими глазами и с горячим дыханием, у него так раздувались ноздри, что, казалось, еще чуть-чуть, и повалит из них пар, и в комнате раздается паровозный свисток. Женщины не обходят таких своим нежным вниманием. Лейтенант подсказал ему наилучший выход из создавшегося положения и положил перед ним белый лист бумаги.

Выйдя из отделения милиции, он не дотерпел до дому, зашел в телефонную будку в глухом переулке, прислонился спиной к двери и заплакал.

Всего три минуты назад он написал под диктовку доброжелательного лейтенанта следующее: "Я, имярек, никогда не знал человека по имени Майя С.". Написал, подписал, проставил число.

В дверь позвонили. Замина, поспешно ополоснув руки, пошла открывать. У Бергмана, это был он, глаза, защипало, едва он вошел в прихожую, и положив на вешалку папку, которую он держал под мышкой, он сказал то же самое, что говорил за последнее время всякий, переступавший порог этого дома:

- У вас спертый воздух.

- Боимся проветривать.

- Почему? - удивился Бергман.

- Ну, вы же сами сказали, чтобы беречься от простуды, что... бронхи... - Замина посмотрела на него покрасневшими глазами и устало добавила: - Не знаю, профессор...

Бергман улыбнулся, захлопал белыми, как снег, ресницами за очками в серебряной оправе.

- Ты не так поняла меня, моя девочка... Очень тяжелый воздух, дышать нечем, - повторил он, прокашлялся и направился в комнату больного. Замина, легонько дотронувшись до локтя, остановила его.

- Он как ребенок сделался, - сказала она шепотом, - совсем разыгрались нервы.

- Например?

- Попросил у меня говута* с дошабом, как бабушка ему в детстве делала, съел ложку и расплакался...

______________ * Говут - толченая жареная пшеница.

- А как у него с аппетитом?

- Аппетит неплохой. Но он сам не свой профессор, то прослезится ни с того ни с сего, а то из-за пустяка какого-нибудь, на ребят наорет. Нервы совсем никуда.

Бергман доверительно взял женщину за руку.

- Это пройдет. Поверь мне, ничего страшного... Я, во всяком случае, не вижу ничего страшного... Но я еще не профессор, милая, если повезет, может быть, стану, - лет эдак через тридцать, а пока что я просто врач, - и Марк Георгиевич так хорошо, так заразительно засмеялся, что у хозяйки всю тревогу как рукой сняло. Она вздохнула и тоже улыбнулась.

"Зачем люди женятся?" - подумал Марк Георгиевич.

Услышав шаги, больной оглянулся и, увидев Бергмана, хотел было подняться с места, но врач остановил его жестом руки, подошел поближе и взял за руку. Больной уже три дня, как стал подниматься с постели. Сейчас он сидел в столовой в кресле, укрывшись жениной шерстяной шалью, и смотрел телевизор. На экране выступал ветеран войны со множеством орденов на груди.

- Ну как самочувствие?

- Ничего вроде. Температуры нет, по вечерам тоже. - Он с надеждой посмотрел на жену, призывая ее подтвердить. Замина согласно кивнула.

- Два дня как нет температуры, - сказала она, пододвинула доктору кресло и предложила сесть. Бергман сел, взял больного за запястье и, подняв близко к глазам левую руку с часами, стал отсчитывать пульс.

- Ну что же! - удовлетворенно сказал он. - Тахикардии тоже нет.

- Доктор, стакан чаю, а? - предложила Замина.

- С величайшим удовольствием, - отозвался Бергман, и с вашим знаменитым малиновым вареньем, да?

Замина ушла на кухню, а Бергман выслушал больного, просмотрел результаты анализов, задал несколько вопросов. И слушая, пытливо смотрел в осунувшееся лицо больного с обметанными лихорадкой губами и запавшими глазами, в которых был вопль о помощи. В чем, в чем причина этого отчаяния? - спросил себя врач. А вслух сказал: