Итак, я спустился с крыльца и сел в машину. Вигвам был погружен во тьму, на мой стук никто не ответил; я нажал на ручку, и дверь распахнулась. Войдя в дом, я молча стоял во тьме -- по-моему, в полной уверенности, что там никого нет. Через некоторое время глаза привыкли к темноте, и я осторожно двинулся вперед, стараясь не цепляться за стулья. Под ногой что-то хрустнуло, я застыл в полушаге и разглядел изувеченные остатки карты времен. Нашарив в кармане коробок, я чиркнул спичкой и при ее слабом огоньке стало видно, что куб разбит -- должно быть, кто-то изрядно потрудился над ним с кувалдой или булыжником.
Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Не видя смысла задерживаться, я развернулся и вышел, хлопнув за собой дверью. Теперь у жителей холмов появится еще одна загадка, о которой можно вволю посудачить. Взять хотя бы карту времен -- когда ее найдут, разговоров хватит минимум на год. Однако настоящей тайной останется вопрос о том, что же случилось с посетителями Вигвама, исчезнувшими как-то летом, бросив в гараже новенький "Кадиллак". Сумма неуплаченных налогов будет понемногу расти, пока кто-нибудь не уплатит их, и тогда Вигвам приобретет нового владельца и новое название -- но на легенде это никак не скажется. Год за годом ее будут пересказывать на Торговом Посту, с каждым пересказом история будет приобретать все более красочные подробности, и со временем Вигвам приобретет славу проклятого места, и тогда бессмертие легенде обеспечено.
В лесу перемигивались светлячки, а добропорядочный козодой все так же вздыхал по ту сторону лощины. Ничего не попишешь -- я сделал, что мог. Утешая себя этой мыслью, я вернулся в хижину, не в силах отделаться от ощущения полнейшего краха, а еще осознания, что лишился единственного шанса добиться хоть чего-нибудь. Вот и все, пиши пропало. Так что лучше всего засесть за рукопись в надежде, что работа поможет забыть обо всем -- а если не забыть, то по крайней мере забыться, пока воспоминания не утратят первоначальную свежесть.
И я старался. Целых три дня. Собрал волю в кулак и даже кое-что написал. Потом перечитал, разорвал и написал все заново. Второй вариант оказался ничуть не лучше предыдущего.
Сидя за кухонным столом, я пытался сосредоточиться на работе, но седло в шкафу будто поддразнивало меня. Тогда я вытащил его из шкафа, поволок вниз и спихнул в глубокий овраг, но и это ничуть не помогло -- оно поддразниваало меня и оттуда. Пришлось слезть в овраг, выволочь его обратно и снова швырнуть в шкаф.
Продукты кончились, вынудив меня поехать в Торговый пост. Хемфри сидел снаружи. Наклонив стул так, что тот опирался на задние ножки и прислоненную к стене здания спинку, Хемфри создал себе подобие кресла. Я купил все необходимое, взял подписанное Невиллом письмо и пару часов просидел рядом с Хемфри, слушал его болтовню о руднике. Говорил только Хемфри, я же не вставил ни словца из страха невольно проговориться и хоть косвенно дать ему понять о своей осведомленности.
Письмо было коротким: Невилл явно писал в спешке. "Уезжаю в Грецию, надо снова повидать Марафон".
Вернувшись домой, я собрал все свои наброски и черновики, сунул их в портфель и отправился на рыбалку, в надежде, что это поможет прийти в себя. Если я смогу увлечься рыбалкой, то еще не все потеряно -- проведу конец лета за этим занятием, и как-нибудь оклемаюсь. Но рыбалка долго не продлилась.
Я добыл уже три довольно крупных рыбины, когда дошел до того места, где присел тогда на колоду и заметил торчащие из земли торцы бревен, и вышел прямо к руднику.
Я вновь вошел в ручей и поглядел вверх, на холм. Вон там по склону промчалась белка и нырнула в пещерку, а невдалеке от пещерки зиял вход в рудник.
И тут мой рассудок преподнес мне неожиданный сюрприз. При взгляде на эту пещерку до меня вдруг дошло одно непонятное, едва заметное обстоятельство. Оно с самого начала таилось в моем подсознании, до сей поры оставаясь незамеченным. После я ломал голову, почему не прозевал его, почему оно не осталось скрытым, почему компьютер в моем мозгу извлек его на белый свет.
Помнится, в пещерке виднелись перья и белесый помет находивших в ней укрытие птиц, а у дальнего края была небольшая осыпь. Осыпь-то и привлекла мое внимание -- должно быть, я подсознательно отметил нечто существенное, но в тот раз был так возбужден, что отложил рассмотрение на потом.
И вот сейчас мне вдруг стало ясно, что козыпек пещерки состоит из известняка, а осыпь -- из зеленого сланца. Этим зеленым сланцем усыпано все ложе ручья -- это просто гладкие обломки мягкой породы, принесенные сюда водой с равнины Декоры, расположенной на Платтских отложениях. Так что сланец вовсе не осыпался -- его туда принесли намеренно.
Хоть это и кажется невероятным, но скорее всего, именно в тот момент я ощутил, в чем дело. Невероятная ситуация неминуемо породила невероятную гипотезу.
Я мысленно взбунтовался: "К черту! -- думал я. -- Сыт по горло", -- одновременно осознавая, что все равно погляжу, иначе места себе не найду. Неопределенность будет вечно преследовать меня. По-моему (теперь не помню точно), в тот момент я даже надеялся, что наткнусь на обломки известняка, а вовсе не сланца.
Но подойдя поближе, убедился в правоте подсознания -- это были именно гладкие, обкатанные водой куски сланца. А под кучкой камней были спрятаны два принадлежавших Стефану фотокубика.
Сидя на корточках и разглядывая кубики, я вспомнил слова Чарльза: "Он просто психопат. Сделал свое грязное дело и спрятал кубики, так что мы не смогли их найти".
Как ни странно, я не мог вспомнить, какие именно слова тот употребил. Назвал ли он Стефана психопатом, а дело грязным, или использовал другие, но очень сходные по смыслу слова? Вот насилие он упоминал, это точно -- но в его устах этот термин заменял некое более тонкое и емкое понятие, раскусить которое мне не по зубам. Но суть его реляций, разумеется, сводилась к одному -- продемонстрировать глубину разверзшейся между нашими временами пропасти.
Я попытался вообразить, как современный работник служб социального обеспечения мог бы объяснить смысл сострадания к обездоленным римскому патрицию, думавшему лишь категориями хлеба и зрелищ. Сравнение, конечно, довольно слабое, ведь пропасть между работником социального страхования и патрицием гораздо уже, чем пропасть между мной и Чарльзом.
И вот я сижу за кухонным столом, а передо мной стопка исписанных листов. Рукопись подходит к концу. Рядом стоят два кубика. Меня не покидает удивление перед слепым стечением обстоятельств, направлявших меня прямо к ним. А еще я не без горечи удивляюсь необходимости в одиночку нести груз истины, не имея возможности поделиться ни с кем даже словом, доверяясь лишь бумаге, в тишине и тайне ради собственного спасения (хотя и начинаю думать, что это меня не спасет).
И еще меня удивляет отсутствие во мне какого бы то ни было сострадания к этим людям будущего: ну не могу я считать их детьми наших детей, нашими отдаленными потомками. Отчего я не могу пожелать им добра? Не знаю, не понимаю, и ничего не могу с собой поделать -- словно они чужаки, словно они так же чужды мне, как и те существа, которые отправляли к звездам цилиндры; но чужими их сделало не расстояние, а время.
Теперь что касается кубиков.
Конечно, я не историк, но почти уверен, что в первом запечатлена коронация Карла Великого на трон властителя западной империи. Карл -- если это действительно он -- просто грубое животное, головорез, с первого же взгляда внушающий инстинктивную неприязнь. А проводит церемонию Лео III -маленький суетливый человечек, на которого происходящее производит гораздо более сильное впечатление, чем на будущего императора.
Разумеется, уверенность у меня нет, но целый ряд факторов заставляет мне предполагать, что в этом фото изображены Карл Великий и Лео. В контексте истории именно эта коронация должна привлечь внимание человека, отправляющегося в прошлое, а если точнее -- привлечь внимание человека нашего времени. Со Стефаном ни в чем нельзя быть уверенным -- если его мышление и мировоззрение похожи на мировоззрение его современников, то один Бог ведает, зачем он вообще что-нибудь делал. С другой стороны, он сфотографировал Марафонскую битву -- а это наводит на мысль, что он думал примерно в том же направлении, что и мы, и делает понятным его так называемый психоз. Быть может, современники считали его невротиком лишь за явно атавистичный характер?
