В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая мысль: "Первая неизменная основа власти молдавских господарей - дьяк. Вторая - палач".

За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной улыбкой сказал судьям:

- Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет больше работы - и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят пойманных и из других городов.

- Государь, - заговорил логофет Раду, - разослал я весть по уездам, что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и погребение совершить в любом храме. Господин, - прибавил он шопотом, перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как будто стал оживать.

- Наконец-то слышу добрую весть!.. - со стоном молвил Подкова.

Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и прохлада - узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане, но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки. Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.

И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял его за руку.

- Сашко, - тихо позвал Никоарэ, - Сашко...

- Да... - прошептал Младыш.

- Сашко, скажи, чего тебе хочется...

- Батяня, батяня! - внезапно закричал несчастный.

- Говори, - ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.

Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.

- Батяня, я завертью, завертью опустился... под землю... к внучке стариков... Как же ее звали-то? Позабыл... Я несусь, несусь к ней, а она убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх... к комете. Тогда-то я не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда... за нею...

Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые глаза.

- Государь - шепнула она, - уж если он стал вспоминать, можно надеяться на исцеление.

- Возможно ли?

- Надейся, светлый государь.

- Что ж, будем надеяться, матушка.

Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в ужасе всплеснула руками.

- Кто исполняет завещанное, - промолвил Никоарэ, - должен вынести свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.

Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым перстнем.

- Крепись, светлый князь. Господь воздаст тебе.

- Что ты говоришь, матушка Олимпиада? - горько рассмеялся Никоарэ.

- Господин мой, не греши. Иль усомнился в священных истинах?

- Ах, матушка, была бы жалость и справедливость по ту сторону звезд! Но нет ее. Небо пусто и не внемлет нашему отчаянию. И сила, которой мы одолеваем пустыню смерти, только в нас самих, в немощных детях земли.

- Ты говоришь, как язычник, государь, а не как христианин.

- Говорю, как несчастный человек, матушка.

37. ПРИЯТЕЛЬ И КУМ НЕКУЛАЙ КОПЬЕ

Протянулись одна за другой долгие бессонные ночи.

Однажды Никоарэ, лежа без сна в своей опочивальне, наедине со своими мыслями, услышал шум в сенях и голос стража:

- Государь почивать изволит.

- Еду от его милости есаула Григория Оплетина. Государево дело!

Никоарэ ударил молотком в медную тарелку, висевшую рядом с кроватью. Загремел гром. Никоарэ приглушил его рукой.

Страж крикнул:

- Войди!

Подкова сел в постели. Страж вошел со свечой и пропустил гонца. Укрепив свечу в подсвечнике, отступил к слабому мерцанию светильников, горевших в сенях.

Господарь тотчас узнал посланца.

- Это ты, Копье?

- Я, государь. Одним духом примчался к тебе.

Говоря это, Копье скинул у дверей вильчуру и спрятал от глаз господаря кистень, повернув на себе кожаный пояс.

- Ты, видно, спешишь, Копье? - спросил Подкова.

- Да уж если я, государь, пробрался сюда, так хочу поскорее доложить все по порядку. Когда мы установили тут власть, дед Петря погнал меня в Путну к есаулу Оплетину за вестями. Задержался я там недолго: есаул Григорий Оплетин позвал меня и повелел отвезти твоей светлости важную весть - найден след пыркэлаба Иримии.

- Сказывай! - крикнул Никоарэ и, кинувшись к Копью, затряс его за плечи.

- Я и сказываю, государь. Найден след пыркэлаба.

- Стало быть, не убежал из страны?

- Нет, государь. Встретил он стражу Петру Хромого - возвращалась та стража с брода Облучицы и шла с прохладцей, как у них водится, мешкала по селам в поисках снеди и баб. Значит, стало у пыркэлаба Иримии пятьсот турецких наврапов с ихним баш-булук-башем - как-никак начало власти. Пристали к нему иные бояре со своими слугами да сборные дружины. Собралось войско в две тысячи конников. Помимо сего, доверенные люди пыркэлаба зовут на жалованье и добычу бывалых ратников, воевавших в Нижней Молдове три года назад. А еще нанимают, а то и силой хватают пастухов и беглых хлеборобов. Умножая свое войско, пыркэлаб торопко перешел из Бакэуского края в Васлуйский. Я только на три дня опередил его. Прикинули мы с есаулом Григорием и мыслим так, государь: сей дерзкий враг уверен, что в стольном городе у тебя мало сотен, а прочие разосланы в разные стороны. Вот и задумал пыркэлаб Иримия спешно идти к Яссам, минуя шляхи и хоронясь от наших всадников меж холмов, по лесам, выбирая окольные тропки. И как подойдет к Яссам - ударит с тыла: ты-де, государь, только вперед глядишь, а об угрозе с юга и не помышляешь.

- Он так мыслит? - удивился Никоарэ.

- Так.

- Помни, Копье: кто идет к гибели, поначалу разум теряет. Мне войско Иримии ни к чему. Самого Иримию хочу живьем захватить.

- Думаю, дело это статочное, светлый государь. На пути его в Томештах, в Горунах и дальше, в Боросештах, у меня кумовья и приятели. Договорюсь с ними, и как дознаются они о приближении пыркэлаба, тотчас оповестят нас. С позволения твоей светлости постараемся заманить его в капкан.

- Посмотрим, - задумчиво проговорил Никоарэ.

Пока Копье вел свой рассказ, Никоарэ успел одеться, натянуть сапоги, опоясаться саблей. Отворил окно, выходившее на крепостной двор, объятый тишиной. Затем подошел к смятой постели и снова ударил в медную тарелку.

Вошел страж.

- Разбудить служителей, - приказал Никоарэ. - Пусть оповещают о собрании в Малой палате. На собрание созвать армаша Петрю Гынжа, логофета Раду, гетмана Шаха. А если прибыл, как обещался, Елисей Покотило, - пусть и его позовут. Все сейчас нужны мне; нынче ночью никто уж больше спать не будет. Отправить гонца по окрестностям и оповестить сотников: приказываю им быть наготове по своим квартирам, держать коней под седлом, дабы сотни могли разом выступить по нашему повелению. Пусть дожидаются повторной вести от нас. Ступай и ты, Копье, последи, чтобы повеление мое было в точности исполнено. Думается, весть твоя принесет мне, наконец, успокоение.

Верные товарищи Никоарэ никогда еще не видели его в таком волнении, как в ту ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Сразу кончилось его хмурое молчанье. Снова жизнь обрела для него цену.

Служители проводили господаря в Малую дворцовую палату. Зажгли двенадцать свечей в свисавшей с потолка люстре. Никоарэ опустился в кресло; при нем пока находились лишь Иле и Копье.

Ночную тишину нарушило пение старых петухов, хрипло перекликавшихся на господарском дворе.

- Это петухи Княжны [дочери Петру Рареша, матери Петру Хромого], заметил Иле Карайман.

Подкова усмехнулся и сказал вполголоса, скорее самому себе: - Вот еще одна незыблемая основа власти в Молдове.