В этой историй, в типах слуги и помещиков литературные критики обычно видят доказательство старошляхетских иллюзий самого Сенкевича - своего рода патриархальную идиллию. Действительно, Сенкевич изображает эту сторону характеров очень рельефно и, рассказывая о ней со своим обычным увлечением, не говорит ничего, что могло бы ослабить впечатление. Но подлинно ли это идиллия? Не так уж идиллична судьба самого Миколая. Пусть он хранит в себе старозаветную честь - все-таки он всего лишь лакей и, при всем своем дворянстве, вынужден исполнять лакейские обязанности. Его сын, выросший здесь же, в помещичьем доме, сбивается с пути, становится пьяницей и бродягой, погибает вдали от отца. Его красавица дочь становится гулящей девкой и тоже погибает Сенкевич не разъясняет причину их гибели, он коротко говорит, что старик "был несчастлив в детях", но не ясно ли, что молодых людей погубило ложное положение "благородных" прислужников, к которому легко привык "патриархальный" отец, что к гибели их привел мучительный контраст между привилегированным происхождением и действительным общественным положением?
Это не идиллия. Это - шляхетская выморочность.
Второй рассказ из этого цикла - "Ганя" - продолжает развивать ту же тему. Ганя - внучка Миколая, дочь его дочери. Господа приняли ее, сироту, под свою опеку, стали ее сажать с собой за стол, переселили из каморки, где она жила с дедом-лакеем, в комнату и начали обучать наукам - правда, сомневаясь, нужны ли они ей в том же объеме, что барским детям, потому что ведь лучшее, к чему ее надо подготовить, - это брак с непьющим и добропорядочным мелким чиновником. При этой не очень приятной оговорке надо все же признать, что поступок помещика в память о верном слуге - хороший.
Патриархальная идиллия? Да, пожалуй. Но она ведь развивается дальше.
Девочка подрастает и становится красивой девушкой, в нее влюбляются хозяйский сын, студент Генрик, и сын соседнего помещика, Мирза Селим. Первый из них сильно отравлен интеллигентской рефлексией, а второй горяч и полон непосредственности; оба - юноши благородные. Эти благородные соперники (в особенности рефлектирующий интеллигент) не останавливаются, однако, перед такими поступками, как подсматриванье, подслушиванье, подлые намеки и домашние допросы, пытка благодарностью, насильственный увоз. Девушка гибнет. Генрик спрашивает себя: "Думал ли я действительно о Гане, а не о себе? Нет... Мы с Селимом вырывали ее друг у друга, как заманчивую добычу, и в той борьбе, где хищники думали только о себе, больше всего пострадала она, хотя меньше всего была виновата... Весь наш шляхетский мир оказался для нее слишком суровым... Вина падала на весь наш дом..."
В рассказе "Ганя" есть очевидные, слабые стороны - прежде всего та сладковато-банальная поэтичность в описаниях любви, которую Щедрин высмеивал даже у И. С. Тургенева (под кустами сидят прекрасные помещицы, поджидая прекрасных помещиков); плохо обоснован и художественно груб чувствительный конец (Ганя идет в монашенки, отказываясь от замужества с кем-либо из претендентов, чтобы "не портить им жизнь"). Но все это относительно маловажно перед картиной неизбежной гибели Гани.
В этих двух рассказах ясно выразилась любовь Сенкевича к Тургеневу. Мы говорим не о сходстве некоторых слабых сторон литературной манеры, о которых только что упомянули, но, в первую очередь, о демократизме чувства и о чуткости к появляющимся в жизни новым человеческим типам, к новой психологии и новым взаимоотношениям, - о той способности, которая была необыкновенно сильно развита у Тургенева и отличала также Сенкевича. Плошовский (роман Сенкевича "Без догмата", 1889) был в польской литературе открытием, подобным открытию "Гамлета Щигровского уезда" в русской литературе; "Семья Поланецких" дает ряд переходных типов от земельно-аристократических жизненных принципов к капиталистическим, которые заставляют вспомнить о тургеневском Соломине и о других персонажах русской классики, отражающих внедрение буржуазности в дворянский образ жизни, мировоззрение и характеры. Речь идет не о прямом подражании - хотя и это было бы Сенкевичу не в укор, так как писатели, равные Тургеневу, естественно, оказывают влияние на больших писателей многих стран, - но о близости жизненного материала, вследствие далеко идущей, при всех различиях, общности русской и польской жизни. Отсюда и некоторая близость литературных героев и изобразительной манеры.
Повествователь в рассказе "Ганя", панич Генрик, - юноша умственно и телесно здоровый, сильный, но пораженный болезненной рефлексией. Нравственная бесхарактерность идет в нем об руку с беззащитностью перед влиянием любого человека, который может на него произвести впечатление своей убежденностью, отсутствием сомнений; но ничто, ни одна идея, ни одно чувство не оставляют надолго следа в этой размягченной, восприимчивой и бесформенной душе. Постоянная рефлексия только терзает его совесть, безрезультатно тревожит и вовлекает в неразрешимые противоречия чувство, извращает лучшие намерения. В уме панич Генрик произносит речи благородные и горячие, но с языка у него срываются слова холодные и неблагородные. Мы говорили уже, что поступки его редко доказывают реальность его вполне искренних чувств.
"Ни демократ, ни аристократ", - говорит Генрик сам о себе; не имея собственных взглядов, он все-таки ощущает необходимость примкнуть к каким-либо чужим. На короткое время его умом завладевает студент-репетитор чахоточный бедняк, фанатически преданный науке и "факту", то есть естественно-научному познанию мира, позитивист не в специфически польском, а в базаровском смысле слова. Но это влияние забывается очень скоро после разлуки с студентом. Тогда, спасаясь от самой себя, рефлексия хватается за шляхетские добродетели, но и это все рассудочно, неестественно, - так, старинная гордость не может у Генрика стать большим, чем простая обидчивость, и т.д. В конце концов у этого человека все становится фразой. Самые мучительные и острые чувства Генрика не имеют серьезного содержания, оставаясь все же мучительными для него. Сенкевич мало развил ту сторону этого общественного типа, которая относится к сознательным взглядам, и сосредоточил главное внимание на чистой психологии. Зато эта последняя раскрыта метко, описана картинно, и польская разновидность идеальничающего и постоянно срывающегося с высот юнца, вскормленного на лоне крепостного права, нисколько не становится менее интересной от того, что мы знаем столько ее русских образцов.
