"Штилле Нахт -- Тихая ночь, святая ночь --" пропел кто-то.

-- В лесу родилась елочка, в лесу она росла -- тоненьким голоском затянула девочка.

-- И очень деревянная на радость нам была! -- рявкнул Разбойник, и сделал широкий жест. -- Ну, а теперь подымем бокалы! Угощение обильное. Предлагаю: давайте вспомним об этом вечере когда нибудь, если доживем, и не то, как мы надрались, потому что надраться можно когда угодно, а что нибудь другое о нем!

-- Все равно -- мечтательно произнесла Демидова -- несмотря ни на что -- на миллионы неслышных смертей -- запоет на земле Рождество -- для других -- для счастливых людей. И прекрасней всего на земле -- как бы в вечность ни плыли года -- расцветает зимой в серебре -- на сияющей елке звезда..."

Удивительно было, что питье в этот вечер проходило стройно, с паузами воспоминаний, про себя и вслух, без обычного гомона, исступленных взрывов и мрачных анекдотов. Девочка быстро заснула за чей то спиной, утомленная едой и зажимая последнюю лепешку в руке. Поэты читали стихи, конечно, Разбойник рассказывал бесконечные лихие истории, тевтон Ганс вспоминал детские праздники в деревне. Все жалели что не было Викинга -- уехал за табаком на Север.

Разговоры прерывались чоканьем надбитых, надтреснутых кружек. А в единственное окно комнаты смотрелась темная, молчащая ночь, засиневшая от снежной белизны внизу, и в бездонной синеве мерещились другие улицы, другие города -- мучительно покинутые, пропавшие навсегда -- как и люди -- призраки памяти, тянущиеся к ним бессильными руками -- прежняя жизнь.

И поэтому может быть, уже далеко под утро, когда синева побледнела от густо пошедшего снега, порядочно пьяный, но твердо держащийся на ногах поэт взглянул в окно, приподнялся на локте с кровати, куда лег рядом с Разбойником и вдруг неожиданно четко, мягко и проникновенно всхлипнул в полусумрак комнаты: "А Дон Аминадо сказал:" Люблю декабрь за призраки былого, -- За все, что было в жизни дорогого, -- Прошедшего, растаявшего вновь -- За этот снег, что падал и кружился -- За этот сон, который только снился -- Как снится нам последняя любовь" ...

-------

8

Из чего состоит жизнь? Вопрос реторический. Сперва: как же рассказать ее всю? Главное, хотя бы? Но если присмотреться, в беспорядочной мозаике виден рисунок, разбросанный, но отчетливый, как в глыбе мрамора: ваятель берет в руки резец -- и счищает лишнее. Только у него из глыбы выходит статуя, произведение искусства. А если отшелушить от нашей жизни каждодневные дела, разговоры, покупки, хлопоты, газеты, мелкие обязанности и большие долги -- то действительно большого, пронизывающего восторгом остается мало. Иногда ничего.

Конечно: чувства. Радости, любовь, увлечения, привязанности, реже дружба. Дружба самое трудное, пожалуй, самое требовательное чувство, если говорить о настоящей.

Конечно: несчастья. Потрясения и потери, война и болезни, разочарование и смерть.

Жертвы, которые мы приносим, или становимся ими сами. Их много.

Подвиги: незаметные -- их больше, чем кажется. Героические. Они редки.

Достижения и выученные, преодоленные уроки. Еще реже.

Итог, значит: множество легковесных мелочей, собирающихся, как снежинки, -- они тоже легки -- в сугробную глыбу. Крупинки достижений. Только и всего.

"Моя жизнь -- роман" -- избитая фраза. В тоне действительно самомнение, претенциозность, часто -- навязчивость посредственности или ниже. Но сами то слова -- правильны. Каждая жизнь -- отдельная книга, большая, и от того, что она не поставлена на полку -- меньше не становится. Кто нибудь, может, и ставит. Не теряет она и от того, что добрую половину страниц можно уложить в анкету, скучными крестиками отметить: "да", "нет".

Анкета стала бы гораздо интересней, если бы например, начать ее с вопроса: "Что вас больше всего поразило в жизни -- за последний год, десять лет?" (Если в ответах будут блестки того пронизывающего восторга, который вызывает красота, подвиг, искусство, вера, мечта, -- то, чем только и жив человек, тоска его, тоненькая ниточка, но лейтмотив в нагромоздившейся груде цифр и таблеток, стежков и анализов, потерь и достижений, жертв и радостей, и, разумеется, надоевших анкет ...).

-------

9

... На улице, за развалинами колонн какого то музея виднелись зеленью листья. Весна ведь. Неужели действительно весна?

Весна цвела и на углу. Под наискось срезанным бомбой пирамидальным тополем сидела на камнях женщина в пальто из одеяла и выцветшем синем переднике. На суровом каменистом лице, как неожиданная встреча -- смущенная полуулыбка. Перед ней, на кирпичной кладке -- несколько букетов. Да, сирени. Такой же лиловой, избыточно тяжелой, притягивающей ароматом -- как раньше, как всегда.

Пани Ирена остановилась поодаль, и смотрела, не отрываясь. Хотелось не купить -- неужели придет людям в голову сейчас такая мысль! -- а так, просто передохнуть около нее, постоять рядом... ... Очень трудно было дожидаться еще совсем девочкой, еще в той их крохотной усадебке -- когда зацветет сирень. Сперва появлялись только темные, исчерна лиловые гроздья, тянувшиеся кверху свечками, в бусинках, в бисеринках. Потом они набухали, светлели, бусинки вытягивались на ножках, становились цвета бабушкиных аметистов. И ясно видно уже, что каждая бусинка перерезана ниточкой -- крест-накрест. Почему счастье можно найти в сирени только, когда она зацветет? В бутончиках, как ни смотри, всегда только четыре дольки. Вот они начинают светлеть все больше и раскрываться кое где. Бабушка говорит, что сирень не распустится в вазе, нельзя срывать заранее -- но если все таки вдруг?

На следующие утро сорванные ветки свешивались на бок и темнели. Но что значат несколько веток, когда за окном весь огромный куст просветлел и тянет знакомым, вновь узнанным запахом и сколько сразу распушившихся гроздьев, и за окном, и у забора: белая, как мороженое, голубоватая, лиловая, сиреневая, фиолетовая, розовая персидская ... как пахнет! Кружится голова, и если закрыть глаза, и уткнуться головой в куст, то слышишь, как в нем звенит солнце. Бабушка говорит, что солнце не может звенеть, но улыбается при этом -- наверно, и сама слышит.

... Была еще вышитая -- на янтарном, золотом шелке маминого платья. Смутная детская мечта -- вот, вырасту большой, и надену такое же платье ...

Вчера зашла в национальный комитет, там есть прилавок с товарами: случаются катушки ниток -- драгоценная вещь теперь! Иголки, сапожная мазь, и склеенные из дерева или бумаги непонятные вещи: то ли ими консервы открывать, то ли капканы ставить. Иногда на них изображены собачки -- и тогда это значит, детские игрушки или "украшение для письменного стола" -как будто теперь есть еще письменные столы! Но нитки и ваксу можно обменять на что нибудь, а мелочь продается здесь просто за деньги только.

В той же комнате, кроме ваксы, можно получить нужную печать. Ставивший печати был человек с положением: его семья занимала две койки у самого окна, -- а комната перегорожена одеялами. На койках обычный соломенный матрас, поверх серое одеяло, а еще поверх его -- золотистое шелковое покрывало, с вытканными на нем ветками сирени -- из дому спасли, конечно, или случайно попалось. Но из такого далекого прошлого прошелестел этот шелк, что сразу дрогнуло в груди. Хорошо, что человек, штемпелевавший удостоверения, привык уже к остановившимся глазам и ненормальному виду людей -- какими же им быть теперь? Дал ей бумажку и не удивился, что она уходила так медленно, не отрывая взгляда от кровати ... подумал, наверное, что сама на голых досках спит ...

... Как теперь, среди серых прохожих, ободранных нищих с сжатыми лицами и запавшими глазами -- каждый угадывается сразу! Может быть, это обнаженность войны так обнажала души, потому что на голые вопросы, поставленные жизнью -- или смертью? -- можно было дать только голый ответ. Легкое колебание -- свой или чужой? -- не имело теперь уже значения -- ибо смешалось и это. Каждый был в чем то своим, и -- все чужими на чужой, отнятой земле.