Я вздрогнул. Я понимал, что матери не легче моего, съежился и затих.

- Опять бредит, - прошептала мать, осторожно покрыла меня одеялом, приложила к голове моей руку и, тяжело вздохнув, присела возле кровати на стул.

Ласковая забота матери немного успокаивала меня, и я не заметил, как заснул. Проснулся глубокой ночью. На столе тускло горела маленькая лампадка. За печкой уныло трещал сверчок.

В ногах у меня, дружелюбно мурлыкая, дремала кошка. На большой кровати, крепко обнявшись, спали мать и сестренка.

"Вот и мы с папой так же спали".

Я снова окинул блуждающим взглядом комнату, и вдруг... глаза мои остановились на толстой, аккуратно связанной пачке писем - писем отца.

Письма лежали высоко на подтопке, где хранилась небольшая шкатулка с документами.

Я неслышно подставил стул, взобрался на него, как вор, огляделся и торопливо спрятал драгоценную пачку под рубашку - это на случай, если мать проснется.

Но мать не проснулась.

Я жадно одно за другим начал перечитывать спрятанные под рубашку письма. Прочитав примерно половину связки, я заметил, что в каждом письме отец просил мать не беспокоиться о нем, что он находится в безопасности далеко от фронта.

Я лихорадочно разыскал последнее письмо - в нем то же самое.

"Лиза, обо мне не расстраивайся. Я чувствую себя хорошо.

Опасности никакой нет.

Крепко целую..."

- Как же так, - вырвалось у меня, - опасности нет, и вдруг погиб!

Я отложил письма и долго не мигая смотрел на лампадку.

Потом осторожно взял сумку, чернильницу, устроился поудобнее и, достав тетрадку с ручкой, написал командиру той части, в которой находился отец.

В письме я убедительно просил командира рассказать мне всю правду: где был последнее время отец и при каких обстоятельствах он погиб.

Письмо на другой день отослала Люська, а через три недели, когда я почти оправился от воспаления легких, мне под вечер почтальон принес ответ. Я с трепетом развернул небольшой треугольник и прочитал:

"Здравствуй, дорогой Вова!

Вова, ты просишь меня рассказать тебе всю правду - солдатскую

правду.

Ты говоришь, что твой отец в каждом письме писал матери, чтоб

она не беспокоилась о нем и не расстраивалась, писал, что он

находится в безопасности.

Прости, Вова, отцу эту солдатскую ложь.

Он не хотел вас понапрасну расстраивать: он понимал, что вам и

так тяжело.

Твой отец, Вова, с первых же дней находился на передовой и

каждое письмо посылал из окопов из-под фашистского обстрела.

Вражеская пуля тяжело ранила его в живот. Умирая, он передал

последнее письмо и просил отослать его вам.

Вот, Вова, суровая солдатская правда.

Твой отец был смелым воином и хорошим товарищем. Мы все помним

его.

Похоронили мы его под Сталинградом.

Возьми себя в руки. Мужайся. Будь таким, каким был отец.

Прими наш искренний солдатский привет.

До свидания. Целую. Командир части В о р о н к о в".

- Воронков, - зачем-то прошептал я. - Папа...

ГЛАВА 8

Через несколько дней я вышел на улицу, взглянул на свой дом, и у меня защемило сердце.

Дом смотрел на меня угрюмо, сиротливо. На ветхой крыше топырилась в разные стороны полусгнившая дранка, под которую свободно влетали на чердак и вылетали обратно вороватые воробьи.

Двор, обмазанный глиной, во многих местах обвалился и был кое-как залатан картофельной ботвой. Возле сарая валялась сломанная дверь.

У плетня беспорядочно лежали занесенные снегом дрова. Все выглядело беспризорно, одиноко, уныло, заброшенно.

Все, кажется, ждало заботливых рук хозяина, а ждать было больше некого.

Я медленно вошел в комнату.

- Холодно? - участливо спросила мать.

Я не ответил. Тяжело опустился на скамью, облокотился о подоконник и долго сидел неподвижно. Мать присела ко мне и взъерошила мои волосы. Я обернулся. Мы встретились взглядами, поняли друг друга, и я не утерпел уронил голову к ней на колени.

- Ничего, Вова, проживем, - подбодрила она, а голос ее дрожал.

- Проживем, мам, - сцепив зубы, произнес я.

И мы оба заплакали.

С этого дня я начал вставать по утрам так же, как и вставал отец, вместе с матерью. И пока она топила печь, я носил воду, поил скотину, задавал корм и расчищал около дома дорожки.

А когда у сестренки прохудились валенки, я, не раздумывая, принес из чулана ящик с отцовским сапожным инструментом и принялся "чеботарить". Возился целую ночь. Истратил огромный кусок вару, исколол и изрезал до крови руки, а утром спрятал валенки на чердак.

- Ну как, подшил? - спросила мать.

- Больно ты скоро, - обиделся я, - я их, мам, насадил на колодки, намочил и положил сушить.

- А зачем намочил?

- Ну вот, зачем, зачем. Так все сапожники делают.

Мать недоверчиво покачала головой.

- Все ли?

- А как же, - ответил я, а сам украдкой вечерами стал ходить к деду Игнату - учиться сапожному ремеслу. И научился. Примерно через месяц валенки у сестренки были подшиты. Правда, не очень хорошо. Валюха натирала левую ногу. Но я солидно заверял:

- Ничего, разносишь.

Однако разносить ей не удалось. Наступила ранняя весна.

Наступила она как-то неожиданно, сразу.

Ударило тепло, пошли туманные парные дожди.

Я косил на речке тростник и покрывал им нашу дырявую крышу. Мать смотрела на мои занятия с сомнением, но когда крыша была покрыта так, что на чердак не попадала ни одна капля воды, когда я натаскал глины и отремонтировал двор, мать, оглядывая мою работу, тихо сказала:

- Молодец ты, Вова.

И с этих пор она стала относиться ко мне, как ко взрослому: советовалась со мной - продавать или не продавать теленка, покупать или не покупать по такой-то цене сено, и если я говорил, что дорого, то она не покупала.

Так незаметно я стал настоящим хозяином. По утрам мать готовила мне завтрак, как когда-то готовила отцу, в обед она не садилась за стол до меня, а вечером, как бы я поздно ни приходил, мать вставала и собирала мне ужин. И сколько я ни сердился, сколько ни упрашивал ее не заботиться так обо мне, мать упрямо стояла на своем.

Когда мне приходилось уезжать из дому на несколько дней, мать обнимала меня и шептала:

- Смотри, Вова, береги себя.

И торопливо целовала в щеку.

Глядя на мать, тянулась ко мне и сестренка, но я целовал ее сам. Хватал в охапку, поднимал и кружил по комнате. Она дрыгала ногами, нарочно визжала, смеялась, а когда я собирался уходить, хмурила брови, теребила меня за пальто и, надув губы, грозила пальцем.

- Скорее, Вова, приезжай, а не то я соскучусь. Плакать буду.

Я наклонялся, обнимал ее последний раз и успокаивал:

- Я быстро, Валюха, быстро. Раз - и готово.

Я ведь тоже по ней скучал. Привык я к ней. И удивительно как привык дня не мог без нее прожить, а ведь раньше я ее не любил и часто давал ей щелчков.

А сейчас, возвращаясь откуда-нибудь из очередной поездки, я обязательно покупал ей подарок, если же ехал из лесу, привозил еловую шишку, горсть шиповника и корку черствого хлеба. И сестренка плясала от радости. Шишку она аккуратно завертывала в тряпки, шиповник берегла к чаю, а ржаной мороженый хлеб съедала с таким аппетитом, что, глядя на нее, у меня тоже разгорался аппетит, и все спрашивала:

- А медведя ты, Вова, видал?

- А как же.

- А он большой?

- Большущий.

- А какой?

- Вот такой.

Я падал на четвереньки, а сестренка весело забиралась ко мне на спину, и начиналась игра.

Я катал Валюху по комнате и городил ей всякие небылицы о медведях, о лисичке-сестричке и о жадных, голодных волках.

- Ну, Вова, - обижалась сестренка, - о волках не надо, - и сердито наказывала меня - дергала за ухо.

Избаловал я ее. Делал ей всякие игрушки, лепил из глины кукол, строил неприступные сказочные замки, а сестренка платила мне за это безграничной любовью. Она даже ревновала меня к Люське. Она почему-то не любила Люську, и, когда бы Люська ни спросила у нее, дома ли я, сестренка всегда отвечала: "Нет" - и убегала.