Платоническая любовь! Какой от нее прок? Только расслабляет, обезволивает мужчину. Вслед за многими другими так считал и он. А в ту чудодейную ночь у ручья внезапно понял: все человеческое в нем от первых мук любви. Верующие люди знают: любовь — это Бог. Не на всех снисходит благодать, но кто удостаивается ее, тот на всю жизнь — Человек. Несчастны не познавшие Бога, то есть настоящей любви, души их подобны бескрылым птицам. Это они придумали пошлый термин "заниматься любовью", это их ущербные толпы изрыгают в мир безнравственность и преступность. Человек, хоть раз глубоко, по-настоящему любивший, не способен на бесчеловечность…

Утро в тот раз было сухим и знойным. Разбуженный солнцем, Андрей долго ходил вокруг копны, гладил траву, плескался в ручье и ничего чудесного ни в чем не находил. Чудесное жило в нем самом, в его воспоминаниях о живых ликующих существах, олицзтворяющих эти травы, эти воды, существах, рядом с которыми было так легко и радостно. Этот восторг нечаянного единения с природой жил в нем все время: и когда шел по мягкой полевой траве, и когда, обогнув березовую рощицу, увидел на взгорье веселую россыпь изб. Будто детишки разбежелись по лугу и замерли, не зная, что делать: и хочется удрать подальше, и боязно. Он огляделся, у кого бы спросить, и ничуть не удивился, именно в этот момент увидев неподалеку девчушку лет восьми со старой — престарой, совсем почерневшей корзинкой в руках.

— Это что за деревня?

— Эта-то? — обрадованно переспросила девчушка. — А Епифаново.

Мало осталось на Руси незамордованных, незагаженных деревень. Может, и вовсе не осталось, и Епифаново — единственная? Андрей думал об этом все время, пока, не сводя глаз с крайней избы, шел к ней напрямую через обширную луговину. Сказка жила в нем самом, но он был уверен, что сказочное и все вокруг. Пестрая дворняга выскочила навстречу, облаяла для порядка и, успокоенная, побежала обратно к дому. Тягуче скрипнула дверь, на крыльцо вышла женщина неопределенного возраста, как все деревенские женщины, которым перевалило за полвека.

— Кого это Бог послал? — И всплеснула руками: — Господи, да что ж ты босиком-то? Али обувку жалеешь?

— Так ведь вы, бабушка, тоже босиком, — засмеялся Андрей, косясь на ее растоптанные, никогда не знавшие модной обуви ступни.

— Дак я, чай, дома. — И засуетилась, затопталась на крыльце. — Чего ж мы тута? Заходи в дом-то, заходи.

Он ступил на мягкую дорожку половика, наискось пересекавшую желтый пол, и внезапно почувствовал себя так, будто вся предыдущая жизнь его была сплошным бродяжничеством и только теперь вернулся он к себе домой. Сел на лавку у печки, теплой, протопленной, и закрыл глаза. И показалось вдруг, что вновь, как было этой ночью, занежили, затормошили счастливо смеющиеся существа, то ли спрыгнувшие с близких звезд, то ли выбежавшие из вод, из кустов и пахучих трав. Принюхался, и впрямь пахнет травами, и увидел увядшие пучии, висевшие под матицей: бабка, видать, была травницей.

— Что это со мной сегодня? — спросил сам себя, наблюдая сквозь прищуренные веки за хозяйкой, споро хлопотавшей у стола. — Ночь волшебная, и деревня какая-то колдовская.

— И-и, милок, — сразу отозвалась бабка. — Ето што?! Вон старейший у нас, Епифан, — сущий колдун. Я сама его боюсь.

— Деревня Епифаново и старейший — Епифан. Кто от кого?

— Деревня-то эвон отколь… — начала было она и замолчала, задумалась. — Дак ведь… что иван-чай из лугу, что клевер — все трава. Которая кому царь? А вместе — царство.

Легко было с ней. Ни о чем на спрашивая, накрывает на стол, все-то с полуслова понимает… Вскоре Андрей узнал и о других достоинствах бабки Татьяны, как она тогда же, будто походя, назвалась, — доброте несказанной, сердобольности бесконечной, непостижимой проництельности. Прогостив у нее целых два дня, переночевав на сеновале, он уехал тогда в свой шумный город совсем другим, Преображенным.

— Влюбился, что ли? — спрашивали друзья, подозрительно вглядываясь в его глаза. — Ты же женатый, не забыл?

— Мне теперь все нипочем, — неопределенно отвечал он.

— Что случилось-то?

— Я узнал себя…

Узнал себя! Так мог бы сказать о себе гонимый ветром клочок бумаги, внезапно упавший на раскрытую книгу, из которой был вырван, и обнаруживший, что письмена, начертанные на нем, не пустой набор слов, а часть великого смысла. Он узнал не только себя, он узнал мир и, как ему казалось, место каждого человека, каждого явления в былом, настоящем, а может быть, и в будущем. Что за прозрение снизошло на него той ночью у ручья, в тот день в деревне Епифаново, переполнившее радостью от сознания своей прозорливости, своего могущества? Что за чудо случилось?!. Каждый выходной он уезжал в Епифаново. Ходил босиком по тем же тропам, ночевал на том же месте у ручья, страстно желая вновь испытать однажды пережитое. Ничего не получалось. Звезды были далеки, ручей молчал, травы не певучи. Он удовлетворялся воспоминаниями, и в следующий выходной снова ехал в Епифаново. И теперь туда же. Андрей не читал дорогой. Раньше без верного собеседника в виде любого популярного журнала не мог скоротать дорогу, теперь ему были интересны собственные мысли, желанны свои чувства. Пассажиры, сидевшие рядом, думали: "Умаялся мужик, спит". А он, если и задремывал под монотонный говор, под гул двигателей электрички и стук колес, то ненадолго. Но и в дреме ему было хорошо наедине с собой. А в этот раз пришлось очнуться. В вагоне явно что-то происходило: из другого конца доносились возмущенные голоса, не похожие на обычную вагонную перебранку. Из общей разноголосицы выбивался дребезжащий старческий фальцет.

— Чего он тебе сделал? За титьки ведь не хватал?!.

— Молодец девка! — перебивал другой голос, женский. — Пристал бы ко мне, я бы…

— Да кто к тебе пристанет?

— Ах ты старый пень! Я что, по-твоему…

— Ладно вам! — рассудительно сказал кто-то густым басом. — Человеку, может, врача надо.

— Милицию надо! — не унимался старик, Андрей вздохнул — так не хотелось ему ввязываться.

Привстав, поглядел через головы пассажиров, Все крутили головами, но не вскакивали, боясь потерять место, поскольку в проходе стояли другие пассажиры, безместные.

— Он сейчас очнется.

Андрей узнал бы этот голос из тысячи! Раздвигая пассажиров, он заспешил в другой конец вагона. Там, загородив проход длинными ногами в грязных кедах, полулежал на сиденье патлатый парень. Лицо его было совершенно белым, почти зеленым, как у покойника. А возле, положив руку на его лоб, сидела, тоже бледная, Гиданна.

— Вы?!

Она виновата вскинула на Андрея глаза.

— Я ненарочно.

— Опять ненарочно?!

— Он сейчас очнется.

— Очнется, жди, — заскрипел старик, сидевший напротив. — Так врезала…

— Я его не трогала, — сказала Гиданна.

— А я не слепой, я свидетель…

Парень вдруг открыл глаза, полные ужаса, и стал сползать на пол. Андрей подхватил его, но парень вырвался и бросился к выходу.

— Сейчас дружков приведет, — злорадно заметил старик.

— Нет, нет, дедушка. — Гиданна подалась вперед, тронула старика за руку, и тот сразу успокоился, зевнул, заелозил спиной, устраиваясь поудобнее.

Захрипело, забулькало радио, объявило:

— Следующая станция — Девяносто третий километр.

— Мне сходить, — растерянно сказал Андрей.

— Да, да, мне тоже. — Гиданна встала.

— И вам?!

— Да, да…

На платформе почти никого не было: мало кто сходил здесь, среди полей, вдали от деревень и поселков. Эта малолюдность когда-то и привлекла Андрея, и он поначалу недоумевал: зачем эта станция, для кого? Потом, пережив сказочную ночь под деревней Епифаново, решил: не иначе, какой-нибудь большой начальник так же вот ночевал в теплой копна и осознал, что места эти особенные. Другого объяснения не находилось. И теперь он ничуть не удивился тому, что Гиданна тоже сошла здесь.

— Что вы с парнем-то сделали? — спросил он, тщетно скрывая радость.

— Не рассчитала я.