- Выигрывай, - ответила Надя. - Я хочу, чтобы у тебя получилось как ты мечтаешь.

- А твои родители считают меня балбесом, - сказал я. - Не хочу быть инженером, я буду шахматистом.

- Ну чего ты ершишься? - спросила Надя и погладила меня по голове. В ее голосе было столько любви, жалости и понимания, что и поныне, вспоминая этот голос, я поражаюсь, как она, девочка, могла постичь то, чего так недоставало мне.

- Пойду покурю, - сказал я.

На площадке свежо пахло снегом, морозом, табачным дымом. Под ногами сотрясались невидимые колеса.

Открылась дверь, и из другого вагона вошли двое ребят в лыжных шерстяных костюмах и в крепких черных ботинках.

- В Святые горы? - спросил один из них и, не ожидая ответа, весело сказал: - Погода!

Они закурили, поговорили о том, какие лыжи лучше всего, и спросили у меня лыжную мазь для промерзшего снега. Мы пошли в вагон, я им дал баночку мази.

За Красным Лиманом дорога пошла вдоль редких сосен и пологих холмов: деревьев становилось все больше, и временами поезд шел точно по узкой просеке в лесу. Начинались Изюмские леса.

В Святогорске поезд стоял две минуты. Наш вагон не дотянул до короткой платформы, мы спрыгнули в сугроб и, не устояв, повалились в снег. Состав простучал рядом и ушел. Надя зачерпнула горсть сухого снега и бросила в меня бело искрящуюся пыль. Я мотнул головой, приподнялся и поцеловал ее в горячий смеющийся рот.

Мы встали, недоуменно и весело огляделись, словно не понимали, что эта маленькая платформа и солнечный глубокий снег есть то самое, к чему мы стремились. Я поднял лыжи.

- А ты стащил у старого человека очки! - воскликнула Надя.

Она схватила снег и, подойдя вплотную, обвила мою шею обеими руками, поцеловала и сунула за ворот холодную руку. Я зарычал, она засмеялась и отскочила.

Мы добрались до автобусной остановки. Здесь у полосатого железного столба стояли те ребята, которые курили со мной на площадке. Из-за сосен выкатился маленький синий автобус. Покачиваясь на невидимых кочках и скрипя, он медленно подъехал к нам.

Ребята сели рядом на заднем сиденье, купили нам билеты и с необязательной любезностью, которая возникает среди попутчиков, поинтересовались, где мы решили остановиться.

- Попробуем в доме отдыха, - сказал я.

- В монастыре красиво, - согласились они, как будто бы одобряя мой выбор, но и тотчас же отвергли его. - Это бесполезно. Там табличка висит, что тут когда-то жил великий писатель Чехов; сейчас и ему бы раскладушки не нашлось. В "Шахтере" тоже все забито. Попробуйте у жителей пристроиться, здесь лыжников охотно пускают.

У пансионата "Шахтер" автобус остановился. Скользкая, укатанная до белого блеска дорога тянулась в сторону Северского Донца, к монастырю, видневшемуся на поросшей черным мелколесьем горе. Справа от нас была деревянная арка, ведущая во двор пансионата, а слева, за раскидистыми соснами с чешуйчатой медно-бурой корой, шла улица одноэтажных домиков. Из труб поднимались прозрачные голубоватые дымки. Воздух пах сосновой смолой и талой водой, хотя было градусов десять мороза. Наверное, солнце пригревало снег на коньках крыш и оттого пахло капелью. Оно было окружено ярко-оранжевым кольцом, почти не оставляло теней, и день был ясно светел.

- Как на празднике, - нараспев сказала Надя.

Мы простились с попутчиками и пошли по улице. В шести или семи домах нас не хотели принять. Мы шли дальше, я ругался, а Надя меня успокаивала.

- Мы с тобой на Святых горах, - говорила она. - Все будет хорошо, увидишь!

Солнце пылало в стеклах большой веранды; вдоль бетонной дорожки стояли тонкие вишни, обмотанные соломой и холстом; дом был новый, сад молодой, и в этом доме нас приняли. Полная, с увядшим, сухим лицом женщина провела нас на кухню и усадила на табуретки возле печки. Хозяйку звали Марья Афанасьевна.

- Грейтесь, - сказала она. - Скиньте ботинки и не стесняйтесь. Скоро муж придет, тогда пообедаем.

Мы сняли куртки, разулись. В печи постреливали поленья, несло тугим жаром, и мы почувствовали усталость. Надя раскраснелась, смуглость ее лица стала более заметна. Марья Афанасьевна хотела было выйти, но Надя спросила:

- А где ваш муж? На работе?

- Не знаю, - ответила хозяйка, и Надя удивилась.

- Да он отставник, - с едва уловимым сожалением вымолвила Марья Афанасьевна. - Полковник в отставке. Ему скучно, вот и находит себе работу. Наверно, он сейчас в горсовете или в школе. Придет - сами спросите. - Она помолчала и, уходя, добавила: - А я, значит, полковничиха.

- Ей тоже скучно, - негромко сказала Надя и тронула меня за руку. - А я бы хотела здесь жить. Ты бы хотел?

- Вместе с тобой?

- Вот ты какой! - улыбнулась Надя. - А бросил бы шахматы?

Я подумал и ответил:

- Не знаю. Шахматы нам бы не мешали.

Она затеребила мою руку и поглядела волчонком.

- Ну если бы я очень попросила? Бросил?

Я встал и пошел в соседнюю комнату. Окно заиндевело, на письменном столе поблескивала черным боком пишущая машинка. Я посмотрел на заложенную страницу, там было напечатано: "В полосе Юго-Западного фронта группа "Юг" Рундштедта нанесла главный удар южнее Владимир-Волынска..."

Скрипнула половица, в стекле книжного шкафа отразился Надин голубой свитер, и я обернулся.

- Зачем ты ушел? - спросила Надя.

По-видимому, она решила, что я на нее обиделся. Она могла почувствовать то же самое, что и я тогда, когда она вдруг делалась холодной и отталкивала меня. Мне стало неловко.

- Не сердись, - сказал я.

- Разве я сержусь? - засмеялась Надя и поцеловала меня в щеку. - Ты меня любишь. - И она на разные лады повторила это, прислушиваясь к себе. Меня ты любишь. Ты любишь меня.

- А ты? - спросил я.

- А ты?

Ее маленькие горячие руки охватили меня за шею, и Надя с дрожащей улыбкой посмотрела мне в глаза. До сих пор не забыл я этой улыбки. В ней была женская покорная жалость, словно Надя почувствовала просыпающейся женской душой, как одинаково заканчиваются первые любови...

Я обнял Надю и прижал к груди. Некоторое время мы стояли неподвижно.

- Ребята, обедать! - позвала Марья Афанасьевна.

Мы отпрянули друг от друга, Надя поправила волосы, и я, глядя на нее, провел ладонью по голове. Мы вошли в кухню с некоторой робостью.

Полковник сидел за столом, положив на столешницу руки, между ними стояла тарелка с борщом. Из коротких рукавов его защитной сорочки выглядывали поросшие седыми волосами запястья. Он посмотрел на нас задумчиво.

Мы поздоровались и остановились в дверях. Хозяин кивнул на стол, где стояли еще три тарелки, а Марья Афанасьевна, желая, по-видимому, скрасить молчание мужа, ласково проговорила:

- Садись, Наденька, вот сюда. А ты, Валентин, рядом с ней. Проголодались? Кушайте, не обращайте на него внимания, из него клещами слово не вытянешь.

Полковник строго взглянул на нее и улыбнулся. По его улыбке сразу стало понятно, что он прожил с женой душа в душу, всегда был у нее под каблуком, и как Марья Афанасьевна скажет, так и будет.

- Потом поговорим, - сказал мне полковник.

Он ел быстро, как-то очень опрятно и до конца обеда больше не проронил ни слова. Несмотря на свое обещание поговорить, он потом куда-то снова ушел.

Марья Афанасьевна провела нас в дальнюю комнату, где уже стояла у стены моя спортивная сумка, принесенная ею сюда, видно, еще раньше. Здесь были две широкие никелированные кровати, диван и круглый стол.

- Хотите отдохнуть - не стесняйтесь, - сказала она и ушла.

Мы с Надей переглянулись, и я понял, что с этой минуты для нас начинается самое трудное. Надя села на диван. Я хотел сесть рядом, но она отодвинулась.

- Надо ей помочь прибрать со стола, - сказала она безразличным голосом.

- Подожди.

Я положил руку на ее плечо, и плечо как будто окаменело, хотя Надя не пошевелилась. Я убрал руку.

- Ты жалеешь, что мы приехали? - спросил я. - Можно сейчас вернуться, в семь часов есть поезд.