Теперь, без Кутепова, русский лагерь осиротел. Не стало защитника и вождя. Его вспоминали как Александра Невского, уехавшего в Орду. Вернется ли?
И тут еще прошел слух, что с первого апреля прекращается выдача пайка и войскам будет предложено выехать в Бразилию или в Советскую Россию.
На карте стояла жизнь.
В эти тревожные дни притихли голоса сомневающихся и больше никто не жаловался ни на чью тяжелую руку. Сразу все как будто выстроилось, самые либеральные признали, что мир человеческий и Божий - это не плоское строение из одинаковых кирпичей, а многообразный сад, в котором должен быть садовник. И еще признали, что переносить на историческую жизнь моральные законы людского бытия - значит сеять произвол.
Миновал день, второй, третий - Кутепов не возвращался.
Пауль сидел на солнце возле палатки, играл в шахматы с Гридасовым. Рядом на корточках пристроился Артамонов. Гридасов выиграл две партии, похрустел пальцами и ушел. Артамонов занял его место.
Сыграли еще две партии. Пауль снова проиграл.
- Черт побери! - выругался он. - Не везет.
Он загадал, что если выиграет, Кутепов благополучно вернется в Галлиполи.
Слабо похлопывал брезент палатки. Ветер то забрасывал за угол обрывок сгнившей за зиму веревки, то сбрасывал обратно.
Артамонов стащил гимнастерку, подставил солнцу плечи, покрытые синеватыми пятнами и темно-красными язвами. Такая болячка прицепилась почти к каждому. Говорили, из-за селитры, которая в консервах.
- Ты знаешь, сказал Пауль. - Я достану разных семян, заведем полковой огород. Будет у нас и картошечка, и баклажан, и гарбузы.
- Тьфу! - ответил Артамонов. - В городе малые турченята уже играют в наши парады... В Бразилию надо ехать. Или в Сербию... Еще немного - я возненавижу себя. Надо же! Собрались и талдычат: Родина, долг, умрем!.. Огородники!
Паулю было неприятно это слушать.
- Ладно, - сказал он. - Вот приедет Кутепов...
- Положил я на твоего Кутепова, - продолжал Артамонов. - Хочешь, стишки про него сочинил - послушай.
И стал читать злые нескладные частушки:
Кутепова мы знаем по ухватке,
С говном он всех нас хочет съесть.
Среди командного состава
И гастрономы у нас есть!
- Глупо. Прекрати! - сказал Пауль. - Услышит кто - худо будет.
- А начхать, пусть доносят, - отмахнулся Артамонов и читал дальше:
Ах, штабики, все это штабики
всему виной. Погибло все,
что дорого нам. И не вернется
Никогда!
Послышался шорох гравия. Вернулся Гридасов. Артамонов замолчал, потом усмехнулся и с вызовом отбарабанил:
Витковского мы знаем по Каховке
Он очень модный генерал,
В боях командовал он ловко,
До Галлиполи доскакал!
Гридасов выпятил губу и издал какой-то мычащий звук.
- До Галлиполи доскакал! - повторил Артамонов с вызовом.
- Брось, - пренебрежительно к его вызову вымолвил ротный. - Не болтай, а то вляпаешься... И ты тоже хорош! - кивнул он Паулю. - Позволяешь в своем взводе... В такое время!
Гридасов объединил Пауля с Артамоновым, что было несправедливо.
- Я не одобряю этих стихов, - заявил Пауль.
- Тогда заложите меня контрразведке, пусть меня шлепнут, - сказал Артамонов. - Господа однополчане!
- Ты сам себя закладываешь, несчастный, - сказал Гридасов.
Артамонов встал и ударил себя кулаком в грудь. Его короткая, будто обкусанная культя дернулась. Темный серебряный крестик на гайтане качнулся.
- Мы сами потолкуем, капитан, - попросил Гридасова Пауль. - Больше не повторится. Обещаю.
- Ладно, - согласился Гридасов.
- Что ты обещаешь? - спросил Артамонов. - Кутепов всех вас с говном съест.
- Ладно, ладно! - прикрикнул ротный. - Пора и меру знать. Пауль, вызови-ка дежурных.
Сейчас Артамонова должны были арестовать, отправить на гауптвахту и потом судить.
Пауль обнял Гридасова и зашептал:
- Уйди, прошу тебя. Я сам.
Ротный оттолкнул его, повернулся и ушел.
- Ты дурак, Сережа? - спросил Артамонова Пауль. - Зачем? Тебе жизнь надоела?
Артамонов горько засмеялся.
* * *
Впрочем, Кутепов вернулся, и весть об этом облетела весь город. Ура, Кутеп-паша - единственный, кто мог спасти. Пристань была запружена русскими. они кричали, размахивали руками, поздравляли друг друга, как будто забыв о суровости своего вождя.
Александр Павлович речей не произносил, сказал встретившим только одну фразу:
- Будет дисциплина - будет и армия, будет армия - будет и Россия.
Его, тяжелого, как медведя, на руках отнесли мимо французской комендатуры в штаб и потом долго не расходились, будоража себя ожиданием чего-то возвышенного.
Но - чего?
* * *
Порыв прошел, наступили будни. Полки, дивизионы, училища - все словно сжимались перед надвигающейся из Константинополя угрозой. Предстоящая отмена пайков должна была привести к катастрофе. Французы продолжали настаивать на том, что русской армии больше не существует, а есть одни частные лица. Врангель хотел приехать в Галлиполи. Его снова не пустили. Тогда он направил послание: "Русские люди! К вам, потерявшим родину, обращаюсь я с горячим призывом объединиться для общего труда и борьбы за спасение России. В забвении всех разногласий - спасение нашей несчастной родины..."
Не первый раз раздавался призыв к объединению. Наверное, со времен удельных княжеств Киевской Руси звучал он в сердце военных. Докатилось его эхо и до турецких берегов, и русская душа не осталась к нему равнодушной. Большинство корпуса ждало команды выступать и штурмом брать перешеек у Булаира, как будто это был выход из "Крымской бутылки". Меньшинство подавало рапорты о переводе в беженцы или дезертировало.
Неопределенность тянулась до тех пор, пока генерал Шарпи не приказал сдать оружие.
Кутепов ответил: приходите и забирайте силой, по-другому не отдадим.
Шарпи распорядился сократить пайки.
Развязка приближалась.
Сколько они могли протянуть? Надо было либо начинать войну, либо покориться.
По городу потянулись колонны в белых рубахах, с примкнутыми штыками. В лагере начались смотры. Оркестр играл марши.
Французский комендант, полковник Томассен явился в штаб корпуса и прямо спросил:
- Будете атаковать Константинополь?
- Нет, - ответил Кутепов. - Пойдем походным порядком в Сербию.
"Мы не бессловесная масса, - следовало из его слов. - Рассеять нас не удастся".
Томассен доложил в оккупационный совет, что обстановка накаляется, надо прислать подкрепление. Полковник Томассен еще помнил недавнее письмо Кутепова по поводу вызова русскими французского лейтенанта: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиций нашей армии, знамена которой находятся в нашей среде".
Шарпи понял опасения Томассена. Он знал, что если не ответить на этот вызов, потом разговаривать с Кутеповым будет еще труднее.
К Галлиполи подошла эскадра боевых кораблей - два броненосца, три крейсера, миноносцы, транспорты - встала на рейде на расстоянии выстрела от кутеповского штаба.
Томассен предложил Кутепову:
- Завтра высаживаем десант, начинаем учение по захвату города.
- В пятнадцатом году здесь, кажется, уже был десант? - спросил командир корпуса, намекая на провал англо-французского десанта. - Я понимаю, насколько важны подобные маневры. Но по странному совпадению на завтра назначены маневры всех частей русской армии по овладению перешейком.
"Мы пойдем на Константинополь, - таким была суть его ответа. - Лучше не дразните!"
И кто знает - они бы взяли древний Византий, сомкнулись бы с армией Мустафы Кемаля, вышибли бы союзников и погибли бы со славой.
Они не боялись смерти, французы это поняли. Эскадра ушла. Торжество русского военного духа должно было как-то выразиться в суровой, почти нищей обстановке. Требовалось что-то такое же суровое и великое, как и жизнь обреченных, но несдающихся людей.
