Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Молчание.

- Кто вместе с вами участвовал в Харьковской экспроприации?

Молчание.

- Произносили ли вы, Иван Якутов, речи, призывающие к свержению его императорского величества, государя Николая Александровича?

Молчание. Только раз и другой нервно звякнули наручники.

- Отвечайте!

- Да, произносил! Произносил! Потому что невозможно терпеть, потому что в тысячи глоток пьете нашу рабочую кровь!

- Отвечайте на вопросы только: "да" и "нет", Иван Якутов!

Иван Илларионович недовольно взглянул на прокурора. Какая бестактность: ведь знает, что и его, Ивана Илларионовича, и его внука тоже зовут Иванами, как этого преступника, - неужели нельзя обращаться к подсудимому только по фамилии, неужели не догадывается, что Ивана Илларионовича коробит упоминание имени Якутова?

Вспомнилась речь прокурора, когда судили преступников с броненосца "Георгий Победоносец" Речь жестокая и беспощадная, требовавшая смертной казни для большинства заговорщиков. Вспомнилась стриженная под машинку голова сына за барьером скамьи подсудимых. Такой же вот, как здесь, холодный блеск шашек.

Тогда Иван Илларионович сидел в зале, среди немногих допущенных, в продолжении всего процесса физически ощущая на своем лице ненавидящий взгляд сына.

После приговора и перед отправкой в Сибирь сын не захотел его видеть, не захотел принять от него помощи. Даже пытался писать куда-то ходатайства, чтобы отнять у Ивана Илларионовича четырехлетнего Ванюшку, хотя прекрасно знал, что для старика этот ясноглазый смышленый мальчишка самая большая радость в жизни.

Суд над Иваном Якутовым и его товарищами подходил к концу. Уже допрошены Алексей Олезов и Иван Воронин, - вина этих значительно меньше Прочитаны все материалы, обличающие преступников. Ивану Илларионовичу осталось недолго томиться в этой гнусной каменной берлоге, где стоит многолетний отвратительный запах влажного камня, человеческого пота и карболки, которой дезинфицируют места общего пользования.

Скоро - дом, хотя здесь, в Уфе, он не так уютен, как петербургская квартира Ивана Илларионовича. Там он прожил всю свою жизнь - с самого рождения, а позднее стояли гробы матери и отца, там каждый уголок, каждая щель таили дорогое, радостное или горестное воспоминание...

Все пришлось оставить, покинуть после осуждения сына, после того как жандармы увезли его в неведомую каторжную сторону.

Ивану Илларионовичу, конечно, удалось бы узнать, куда именно "угнали" сына, но он побоялся любопытствовать, - такая попытка могла быть расценена как проявление сочувствия к государственному преступнику, замышлявшему против престола и жизни государя.

Если бы Иван Илларионович был один на земле, может быть, он и нашел бы в себе мужество бросить все, выйти в отставку, затвориться в четырех стенах и жить отшельником - благо и жить-то осталось не так уж много. Но он не имел права на такой поступок - у него оставались обязанности перед дочерьми: они заклинали отца не портить, не ломать им жизнь, вычеркнуть осужденного Аркадия из своей памяти.

На руках у Ивана Илларионовича оставался четырехлетний Ванюшка последний продолжатель старинного дворянского рода. И только ради внука Иван Илларионович принял назначение в Уфу, принял эту "ссылку", как он мысленно называл свою вынужденную поездку из столицы в нищий, инородческий, проклятый город.

Соглашаясь, он, правда, не думал, что и здесь окажется вынужденным осуждать на смерть таких вот Якутовых. Но судить их надо, необходимо, и судить сурово, беспощадно, иначе ему, Ивану Илларионовичу, не простят того, что замышлял Аркадий, единственный в его роду поднявший руку на существующий строй, на самодержца...

И все-таки - нелепо, противоестественно! - почему-то хотелось спасти Ивану Якутову жизнь, если бы тот здесь, на суде, раскаялся в делах, которые творил, если бы ползал на коленях, вымаливая себе каторжную долю, если бы согласился выдать соучастников, еще оставшихся на воле и не смирившихся, не сложивших оружия. Наивные! Разве можно сокрушить самодельными пиками и кинжалами престол Романовых, которые через шесть лет будут праздновать трехсотлетие своего царствования на Руси.

Иван Илларионович встал, несколько долгих минут смотрел в лицо Якутова.

- Так что же, Якутов? - раздумчиво сказал он. - Мы охотно допускаем, что вы - только слепое орудие в чьих-то руках.

Но нет, и этот, как сын Аркадий, не хочет милостыни, которую ему протягивают. Что, ну что ему мешает? Неужели его не пугает казнь, небытие, тьма?

Иван Илларионович давно не верил в бога, хотя никому о том не говорил и по привычке исполнял обязательные церковные обряды. В Петербурге исправно ходил вместе с семьей в собор, с неторопливым достоинством осенял крестом лоб.

Правда, здесь, в Уфе, он ни разу не посетил церковь. Не потому, что чувствовал себя свободнее от религиозных условностей, нет. Но после первого же суда, на котором он вынужден был вынести смертный приговор, полицмейстер, встретив его в доме губернатора, осторожно намекнул, что на уфимских улицах пошаливают, "возможны, понимаете, эксцессы".

И сразу же после первого суда к дому, который Ивану Илларионовичу отвели на время пребывания в Уфе, приставили городового, - черная фигура непрестанно маячит перед окнами особняка...

Слушая последние слова Якутова, Иван Илларионович внезапно вспомнил, что он все время собирался посмотреть в деле, есть ли у подсудимого дети. Он перелистал протоколы дознания.

"Якутов имеет жену и малолетних детей... Старший Иван - 11 лет..."

С почти мистическим испугом Иван Илларионович захлопнул папку. Значит, и у этого, которому через несколько минут будет вынесен смертный приговор, тоже есть сын Иван! И две дочки - Маша и Анна... и еще, кажется четвертый ребенок; он родился уже после подавления Декабрьского восстания в Уфе, когда Иван Якутов находился в бегах, носился, как затравленный волк, по всей России...

Для вынесения приговора члены суда удалились в комнату, где обычно отдыхали во время дежурства начальник тюрьмы или его помощники. В углу, вдоль стены, стояла узенькая железная койка, покрытая серым казенным одеялом. На подоконнике зарешеченного окна тускло белел жестяной чайник и рядом стояла алюминиевая кружка.

Секретарь суда раскладывал на маленьком столике необходимые ему бланки и документы, а Иван Илларионович, стараясь приглушить боль внизу живота, ходил по комнате из угла в угол.

Совещание не должно было затянуться, все было более или менее ясно. За эти дни, в течение которых шел суд над Якутовым и его товарищами, из Казани и Петербурга было получено несколько депеш и телеграмм, требовавших вынесения Якутову смертного приговора. И статья 279 Военного устава давала суду право именно так наказать главного заговорщика.

Вина Алексея Олезова представлялась членами суда менее значительной, а против Воронина вообще не было никаких улик, кроме одной. После разгрома восстания в декабре, два года назад, он скрылся из Уфы и жил в Перми, работал на Чусовском заводе под фамилией Жукова. Значит, чувствовал за собой какие-то грехи.

Первым попросил слова полковник Очаковского полка, постоянный член временного военного суда в Уфе - Камарин, известный своей жестокостью далеко за пределами Уфы. Иван Илларионович ненавидел его тихой ненавистью уже за одно то, что по утрам, в здании суда или, как сегодня, в тюрьме, Камарин с улыбкой спрашивал Ивана Илларионовича: "Ну, сколько сегодня повесим?"

Разминая в пальцах толстую папиросу, постукивая ею по портсигару, Камарин вопросительно глянул на председателя.

- Разрешите, Иван Илларионович?

- Да, да, пожалуйста...

- Итак, господа, дело представляется мне совершенно ясным. Было бы весьма наивно думать, что Якутов сам признается в изготовлении и метании бомб. Он утверждает, что видеть бросившего бомбу солдаты не могли, так как ее бросили через крышу проходной... Его участие в харьковской экспроприации подтверждают присланные оттуда материалы... Руководящей его роли не отрицает никто. Следовательно: смертная казнь через повешение...

3
{"b":"37661","o":1}