- Ну, это не важно! - продолжала она. - Мы пройдем, пронесем листовки к поезду. Думаю, все сойдет удачно... Но... Слушай внимательно, Павлик! Через два часа после отправки этого поезда, с Брянского вокзала отправят еще один эшелон, сплошь загруженный солдатами. Пригонят из Крутицких казарм. Этот, по слухам, собираются грузить где-то у товарных складов. Туда нам, пожалуй, и не пробраться...
Пашка сразу понял, чего недоговаривает Люсик.
- Листовки? - перебил он.
- Да, - кивнула девушка. - Их надо передать дяде Егору... Он дежурит на стрелках сегодня ночью.
Снова нахмурившись, Люсик чуть помолчала. Пашка невольно усмехнулся: и чего она от него таится? После того-то вечера в подвале, на проводах Андрюхи, где листовки читались вслух! Да что, Люсик его за дурачка принимает?
- Они где? - нетерпеливо спросил Пашка.
Люсик шепнула, почти касаясь губами Пашкиного уха, он чувствовал тепло ее дыхания:
- Да по разным местам спрятаны, Павлик. Знаешь, всюду обыски!.. Те, что для дяди Егора, здесь. У тети Даши в плите, под дровами спрятаны.
- Давайте мне!
- А если тебя на улице схватят, обыщут, тогда как? - едва слышно спросила Люсик.
- Скажу: батьке на курево на помойке подобрал. Читать не читал, неграмотный! Какой с меня спрос?.. На вокзал пойдем - в сумку, под хлеб да табак спрячу. В случае чего - дескать, братану на дорогу харчи несу. И все дела!
Люсик с бережной лаской, по-матерински погладила Пашку по голове. Но окончательно решиться все еще не могла.
- Не боишься, Павлик, миленький мой?
- Я?! Да я этих гнид, обмойкиных всяких, Люсенька, знаешь как ненавижу?! Послушала бы ты Колькин хохот да радость: вот бы, дескать, Андрюху на фронте покалечили, а то и вовсе убили! Я таких... Вырасти бы скорее!
- Ах, Павлик! Сложная штука - жизнь! - вздохнула Люсик.
Так завернутая в газету пачка листовок перекочевала из кухонного подпечка к Пашке за пазуху. Он помчался домой, сторожко поглядывая по сторонам и прижимая листовки к груди, чувствуя, как они жгут тело.
Провожая Пашку, Шиповник еще раз напомнила, что листовки дома ему оставлять нельзя: полиция и жандармы то и дело обшаривают подозрительные квартиры.
- Найду, где до ночи спрятать! - сказал Пашка, подумав о дровяном сарайчике во дворе и конуре своего четвероногого друга. К будке цепного пса ни один полицейский не сунется. Да и не догадаются там искать - ведь никто не знает о тайной дружбе Пашки с Лопухом. Только бы Ершиновых не оказалось дома!
Ему повезло. Близился вечер, на окованных жестью дверях лавки темнел замок. За окнами второго, хозяйского этажа тоже никого не видно... Пашка вздохнул с облегчением: либо в церковь ко всенощной, либо в гости к друзьям-торгашам отправились!
Размочив в миске пригоршню сухарей, чтобы Лопуху легче грызть, заперев дверь на улицу, Пашка вышмыгнул во двор. Увидев его, Лопух залился радостным лаем. Поднялся, натягивая цепь, на задние лапы.
Но неясное предчувствие подсказало Пашке, что листовки лучше спрятать не в собачьей конуре, а в сарайчике, засунуть за поленницу оттуда потом легче вызволить. А то, глядишь, к тому часу заявится купеческая семейка домой.
Так и сделал. Засунул листовки между дровами и кирпичной стеной дома и только потом подошел к голодному псу. Опустился рядом на корточки. Лопух жадно грыз сухари, изредка благодарно поглядывая на Пашку. Поев, ласково потыкался носом в плечо, лизнул щеку. И Пашке, как всегда, было до слез жалко обреченную на рабство собаку.
- Я нынче еще приду! - поднимаясь, пообещал он заскулившему Лопуху. - Поздно вечером, как уснут. Ладно?
Пес радостно постучал хвостом о землю.
Пашка вернулся в дом. Кое-как очистив от кожуры, сжевал две сваренные в мундире картофелины, сунул десяток в карман для ребят. Выскочил на улицу.
Запирая дверь, вдруг с дрогнувшим сердцем услышал, как стеклянно звякнула оконная рама на этаже Ершиновых.
Собравшись с духом, вскинул глаза.
Облокотившись на подоконник, сверху со всегдашней непонятной усмешкой смотрела "принцесса".
Желая оттянуть время, Пашка без надобности отпер и снова запер замок, спрашивая себя: что она видела? Может, как раз смотрела во двор, когда Пашка туда выходил?
Ух, до чего же правильно, что спрятал листовки не в будке Лопуха, а в дровяном сарае! Вряд ли что Танька могла увидеть! Ну, а если видела? Ведь пачку листовок он вытаскивал из-за пазухи, стоя у сарая? Так или нет? Не помню!
Подергав замок, с деланной неторопливостью поднялся по ступенькам, шагнул на тротуар. И снова, словно глаза тянуло магнитом, глянул наверх.
"Принцесса" красовалась в окошке, опершись на бело-розовые локотки. То ли притворно, то ли ласково улыбались пухлые губы. Полные щеки цвели пряничным румянцем.
Лишь бы не молчать, Пашка спросил первое, что взбрело в голову:
- Чего сидишь? Ворон считаешь?
- Ага! Считаю! А что, нельзя? Их, погляди, целые тысячи! Будто у них праздник какой.
- Одна, что ли? - не отвечая на пустую болтовню, спросил Пашка. Папаня-то, видать, ко всенощной отправился, грехи замаливать?
- Какие у него грехи? - надула губы Танька. - Торговля дело полюбовное: хочешь купишь, хочешь нет! И вовсе папаня с маманей не в церковь пошли, а в преферансы играть. Очень они эту дворянскую игру обожают. Оттуда за портретом царским пойдут.
Пашка не обратил внимания на слова о царском портрете.
- И ты, стало быть, одна кукуешь?
- Ну, одна! А что? - И Танька помолчала, с прежней непонятной усмешкой рассматривая Пашку.
- Ничего! - буркнул он. - Будто и спросить нельзя?
- Почему нельзя? Спрашивай, чего хочешь, - ответила девчонка.
Пашка никогда не мог понять ее постоянной усмешки, хотя посмеяться богатенькой есть над чем: хоть и аккуратно, но залатанная на локтях рубашка, с весны не стриженные вихры, растоптанные башмаки.
Училась дочка Ершинова в частной гимназии важной, сварливой старухи в седых завиточках, когда-то служившей гувернанткой у князей Голицыных. Все Замоскворечье звало ее попросту "мадам Тряпьё", и она возмущалась этим и истерически визжала, чуть не падая в обморок: "Моя фамилия, милостивый государь, Трепье, а не Тряпьё! Извольте помнить!" И Пашка с дружками именно так иногда и поддразнивал ее: уж больно она была злая.
Таньку каждый день встречал на улице, сталкивались нос к носу, и всегда девчонка непонятно улыбалась. Но они не разговаривали ни разу, сегодняшняя беседа оказалась первой.
Ему сейчас не терпелось поскорее уйти, но что-то удерживало. Интересно: если Танька смотрела во двор, она, наверно, видела, как Пашка заходил в дровяной сарай, но вышел с пустыми руками... Значит, не за дровами ходил? А зачем? Могла что заподозрить? Видела листовки?
Он переминался с ноги на ногу, перекатывая носком ботинка камешек на тротуаре.
- Почему ты меня боишься, Пашка? - неожиданно спросила Танька.
- Я? Тебя? - искренне возмутился он, на секунду глянув в лицо девчонки. - С чего выдумала? Чего мне тебя бояться?
- А вот боишься, - усмехаясь, повторила она. - Выходит, есть почему! Так, что ли? Лопуха любимого за шею обнимаешь каждый день да кормишь. Сколько раз видела! А на меня злишься! Ну, за что? Разве такая уж я плохая?
Пашка молчал, не подымая глаз. Но вздохнул с облегчением: значит, ничего не заметила!
Танька продолжала с торжеством:
- Попросила бы я, хоть мизинчиком помахала - и папаня тут же велели бы твоего Лопуха свести на живодерку. Там с него содрали бы поганую шкуру, о которую ты щекой трешься. А мясо твоего друга-любимца за конину или за говядину продать можно. Все лишняя копейка в дом. Ты, случайно, не знаешь, сколько за собачью шкуру на живодерке платят?
Пашка молчал, уставясь в землю.
- И все случилось бы из-за тебя, - почти ласково продолжала Танька. - Потому, что Лопух никакой не сторож нашего имения, а чисто предатель. Пришлось бы папане нового верного пса покупать... А следом папаня вас самих из дома выгнали бы! Им вторая половина полуподвала под новый товар нужная! И во всем был бы виноват ты. Разве нет?
