Домой он вернулся под утро. В доме было по-утреннему чисто. Ему подумалось, что ничто его здесь не держит. Аякс умер, Стела умерла, Лициний... Что Лициний? Сложнее его не встречал он еще никого в жизни. Квинт прогнал усталость, распустил пояс и сбросил с себя хитон. Тот упал на пол светлым комком и, подчиняясь воле Квинта, тотчас исчез. Приятное чувство обнаженности нахлынуло, и Квинт бросился в бассейн, пока оно не исчезло. Вода облекла его усталое тело и заставила уснуть. А когда он проснулся, а проснулся он почему-то он холода, ему вдруг стало так плохо, как, может быть, никогда еще не было. Такое отвращение ко всему овладело им, что он застонал, вылез из воды, быстро оделся и сел, закрыв лицо руками. По рукам текли слезы. Невыразимо сжимало горло, и он уже не просто плакал, как тогда, на Холмах. Он рыдал во весь голос и проклинал себя, вчерашний день, ни в чем не повинный хитон, Александрию, Ганнибала, родителей, Велента, всю свою безнадежную жизнь, которую он не смог даже закончить достойно. Он проклинал Рим, не давший ему никакого другого выбора, кроме армии. Наконец, он проклинал и богов, изобличая тем самым свою веру в них. Стела не отпускала его. Ее лицо в любой момент могло появиться перед глазами. Он не мог забыть ее. Стало ясно, что ничего не закончено, что он теперь всегда будет думать о ней, жить ей. Она подчинила себе его целиком, и он уже не мог освободиться, не мог с этим ничего поделать. Так как же жить? Воздвигнуть ей храмы? Заставить миллионы поклоняться ей? Назвать ее именем города? Сделать ее память бессмертной? Или наоборот, сделать ее могилу неприметной, лишь бы каждый год на ней распускались цветы? Тяжело любить, когда что-то разделяет. А что разделяет надежнее смерти? И вот, душат слезы, гнется в пальцах литое серебро чаши, мельчайшим бисером выступает пот на руках и груди, и становится неудобно сидеть, лежать, стоять, все что угодно. Дышать становится неудобно. И все чаще приходит мысль о смерти, причем она уже не пугает. Она манит своим покоем, обещает отдых и конец мучений. О, люди, люди, вы боитесь смерти, но почему? Что вы знаете о смерти, чтобы бояться ее? Вас пугает неизвестное только потому, что оно - неизвестное. "Умереть, уснуть, уснуть...Какие ж сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?.." А почему бы и не приятные? Почему "боязнь страны, откуда ни один не возвращался" кажется вам естественной? Думайте же о том, хотите ли вы еще совершить что-то в жизни, и пусть ваше отношение к смерти определяется только этим...

Лициний заявился на пятый день. Он всегда чувствовал, когда Квинту плохо, и приходил как спаситель. Ненавистный, он неизменно приносил облегчение. - Тяжело? - спросил он. Квинт безразлично пожал плечами. - Тяжело, - констатировал Лициний, - Пойми. Боги не могут любить людей! - Боги? - тихонько переспросил Квинт, но Лициний пропустил это мимо ушей. - Она не для тебя. Увидала тебя в деле и сбежала. Ну, где у них логика? Лициний говорил о ней небрежно, как и обо всех людях вообще. И Квинт стал понемногу вскипать. В глазах заплескался гневный дурман. И откуда этот проклятый толстяк все знает? Как он смеет? Лициний почувствовал напряженность и сменил тон. Он заговорил чрезвычайно убедительно, как он это умел. Он, Лициний, и сам когда-то прошел через нечто похожее и знает, что это такое. Он нисколько не хочет касаться свежих ран, но хочет лишь уверить, что все это пройдет, все пройдет, все это вовсе не так важно, как Квинту кажется сейчас. Нисколько, естественно, не покушаясь на свободу выбора Квинта, он, Лициний, хочет только сказать, что он старше, опытнее и может давать советы. И вот сейчас он советует Квинту бросить все и отправиться путешествовать безо всяких забот. Надо развеяться, успокоиться, забыть боль и зажить, наконец, нормальной жизнью. Он сам собирается как раз в Рим и предлагает Квинту, к которому всегда относился как к сыну, плыть с ним. Глаза Лициния были теплы и благожелательны, но пальцы его тревожно душили рукоять трости. Нет, он, разумеется, не требует немедленного ответа. Он все понимает. У них еще есть недели две или три. Пусть Квинт все обдумает. Отечески потрепав твердое плечо Квинта, Лициний попрощался и ушел. А Квинт четко представил себе, что он сейчас сделает. Сейчас он пойдет в дом (разговор происходил в перестиле). Там он возьмет бутылку вина и грубо сломает горлышко. А затем он станет пить большими оглушающими вкус глотками вино, выпьет его без воды, только обязательно выпьет все, целиком. Почему-то это обстоятельство казалось ему самым важным. Ведь ничего в мире у него не осталось. Вдумайтесь в это страшное своей обыденностью слово. "Ничего". В три слога. "Ни", потом "че", а потом и "го". Надо ли говорить, что он никуда не пошел и ничего не выпил. Потому что знал, что и это ему не поможет. Ему вообще уже ничего не поможет.

В Рим Квинту ехать не хотелось. И даже не в Риме дело. Если бы ему предложили любое другое место, ему бы и туда не хотелось. Одиночество уже не жгло, оно стало привычной тупой болью. Бог всегда одинок. Лишив себя богов, хоть какой-то вышестоящей эмоциональной силы, он оставил над собой лишь судьбу. И вот теперь ему не к кому было обратиться. Уберите бога из сознания людей, и они почувствуют себя беспомощными и беззащитными перед миром. Идея богов - это защита. Пока есть боги, есть надежда, что они следят за вами и не дадут вам погибнуть. И эта надежда отгораживает вас от грозных сил окружающего благословенной стеной. Так вот. Квинт богов из своего сознания убрал. А в душе был он, что бы Лициний не говорил, всего лишь человеком.

Квинт согласился, когда Лициний пришел на следующий день. Решено. Они едут в Рим. Лициний ласково потрепал его по щеке, чего раньше себе не позволял, и сразу ушел. Понимал, прекрасно понимал, что Квинту надо быть одному. Так неужели он не чувствовал опасности, растекавшейся в воздухе от Квинта? Неужели не понимал, такой проницательный и самолюбивый, что Квинт попросту ненавидит его? А если он все это чувствовал, то зачем брал Квинта с собой? Почему даже не попытался отвести от себя беду? А может быть, действительно, считал, что все это у Квинта пройдет. А может быть, действительно, любил Квинта как сына... Не знаю.

День отъезда приближался. Оставалась неделя, когда Квинт попросил об одной услуге. Ему хотелось, прежде чем покинуть Африку, побывать в Корнелиевом лагере, с которым у него были связаны воспоминания. Лициний хотел плыть в Италию через адриатику, к Брундизию. Но если это так важно для Квинта...что ж. Он не против. В конце концов, чем Регий хуже Брундизия? Получив согласие, Квинт стал спокоен.

От Александрии до Меркуриева мыса они добрались всего за неделю. Ветер был великолепный. Боги путешествовали. Корабль остался у какого-то небольшого островка, видного с берега. Лициний сойти не пожелал, и Квинт отправился на материк в лодке с гребцом. Проводника, которого предлагал Лициний, он не взял. Когда лодка уткнулась в песок, Квинт соскочил на берег и, оставляя размывающиеся на глазах следы, выбрался на сухое место. Не оглядываясь на гребца, он лишь махнул ему рукой и двинулся в путь. Это было на рассвете. А ближе к полудню он был уже в лагере. Здесь он похоронил под землей единственный материальный предмет, связывавший его со Стелой: небольшое серебряное кольцо, которое хранил до сих пор. Это было, собственно, все, ради чего он сюда пришел. Потом он некоторое время колебался, не похоронить ли и меч, но решил не делать этого, а затем он вернулся к тому месту, где его ждала лодка и, как мы уже знаем, убил гребца. О Стела! Шея твоя нежнее ветерка...

Лодку качало на мелкой волне, весла неуклюже расходились, плавая лопастями на воде. Закат набирал силу. Солнце все быстрее катилось вниз, становясь огромным и красным, пересекаясь с перистыми облаками. И вот теперь, только теперь Квинт почувствовал, что знает, что ему сейчас надо сделать. Такой уверенности в действиях у него не было никогда... Корабль, на котором находился Лициний, четко вырисовывался вдалеке. Квинт сидел на корме лодки, чуть расставив ноги, удобно пристроив висящие на поясе ножны с мечом. Он отчужденно, словно был сторонним наблюдателем, а не виновником всего происходящего, смотрел, как над кораблем и островком собирается темная, с багровыми прожилками, туча. О Квинт Тучегонитель! Справедливости... Он видел, как из этой тучи метнулись вниз изломанные пальцы молний, сокрушающие все. О Квинт Громовержец! Милости... Корабль превратился в пылающую точку на воде, а молнии все неслись и неслись, чтобы не было надежды на спасение. И только когда Лициний погиб, а Квинт это почувствовал, стихия улеглась так же неожиданно, как и взволновалась. А теперь - конец. Квинт взял в руки меч лезвием к себе. И вдруг он подумал, что он - красив, что он еще совсем не стар. Ему тридцать восемь лет. У него правильное лицо и классически прекрасное тело. У него бронзовый загар и отличные, тренированные мышцы. Он нередко ловил на себе восхищенные взгляды женщин. Он слишком хорош, слишком прекрасен, чтобы умереть! И тогда Квинт взял меч иначе и с размаху ударил себя в лицо кованой рукоятью. Он бил еще и еще, уже истекая кровью, уже чувствую головокружение от разбитого носа и задетых глаз. Он остановился лишь тогда, когда жгучая боль превзошла все мыслимые пределы. И выбросил меч в воду. Видеть он почти не мог. Лица у него уже не было. И вот тогда-то в море начался тот самый страшный шквал, который люди помнили еще много лет. Волны грозно вспенились и помчались неудержимо. О Квинт Земли Колебатель! Вал накрыл лодку. Квинт слетел с кормы, его отнесло куда-то в сторону, и он вдохнул полной грудью соленую морскую воду, почти с наслаждением чувствуя, как мертвеют легкие, как судорога вцепляется жесткими ломающимися ногтями в ноги, как кровавое месиво смывается с изуродованного лица... И для него все кончилось.