Царство Квинта Истинного протянулось на шесть дней. И в день первый Квинт принял жертвы, в день же третий и все последующие царствование тяготило его. А что было в день второй, - этого не знает никто. Очень хотелось бы, чтобы и день седьмой остался никому неизвестен, но это не так. Квинт Судьбоносный приоткрыл завесу. Итак, в день седьмой погибло то, что протягивало единственную хрупкую нить между страшной душой Квинта и милосердием. Умер котенок Квинта. Но как же, спросим мы, произошла эта смерть, если она была неугодна Квинту Всеповелевающему? Ответ крайне прост. Она произошла по недосмотру. Квинт забыл о маленьком Аяксе, оставшемся дома в одиночестве. И теплый, пушистый комочек, проникнутый жизнью, упал в легкий смертный туман. Не удивительно ли это? Не странно ли, что и в таком крошечном теле горит дыхание жизни, горит и отсвечивается в глазах. Уже не горит. О, эта сила судьбы! Даже бог подвластен ей, невозможно иначе. И Зевс склоняется перед слепым древнейшим могуществом мойр. Склонился и Квинт. А в этот седьмой день Квинт проснулся необыкновенно поздно. Ему приснилось, что он вновь солдат. И что великий Марцелл награждает его венком. Легион же стоит молча, и тускло блестят под усталым солнцем нагрудники суровых воинов. Сделано. Пуниец отброшен от Нолы. И хотя крови еще будет много, победа теперь - вопрос времени. И это - заслуга и Квинта тоже. Потому-то и лежит на широких твердых марцелловых ладонях венок. Видно, крепко запомнилось Квинту чувство, которое заполнило его в то мгновение. Иначе не снился бы ему этот случай опять и опять. И торжествующий Клавдий, и небритые лица легионеров в строю, и глазеющая толпа предателей-ноланцев. "А, не то все это", - подумалось Квинту, но день уже покрылся налетом бессильной злобы. Затем этот налет исчез, чего Квинт, зная себя, совершенно не ожидал. А затем Квинт узнал об Аяксе... Но, не буду описывать то, что описать нельзя. Смерть Аякса не могла, как ни была горька, вычеркнуть из мира Квинта Непреклонного. О ней он узнал, как уже было сказано, утром, и смерть тысяч помчалась в погоню за ней. А чуть за полдень пришел Лициний. Квинт почувствовал его приближение еще тогда, когда мысль о встрече только появилась. Итак, вновь удалились смертные, и боги воссели друг напротив друга, враг напротив врага, и зал засиял, и мир затаился, сжался и пропал, и стало ясно, что он не существует вовсе, да и не существовал никогда, поскольку не было на то благоволения Квинта Ужасного и Лициния Прекрасного. Лициний был спокоен и умиротворен. Словом, самый обычный Лициний. Страх его пропал, и невозможно было поверить, что это он бежал к выходу, разбивая фигуры. Но лежал, лежал, лежал на полу мраморный Аполлон, лишенный руки, и один взгляд, брошенный на него, заставлял верить сильнее, чем вид Лициния - не верить. Тогда Квинт, решив почему-то говорить по-гречески и впервые вдумавшись в смысл привычного приветствия, произнес: - Радуйся, Лициний! - Радуйся, Квинт! - ответил гость, предупредительно склоняя лицо. - Ты уже успокоился, Лициний? - Вполне. Благодарю. - Значит, твой страх прошел. - Да. Прошел. - Доволен ли ты моим миром? - "о, как тонко выделено слово "моим"!", подумал Квинт. В действительности, он просто грубо надавил на него. - Нет, Квинт. - Нет? - Отчасти нет. - Отчасти? - Отчасти. А отчасти - да. - Что же тебе не нравится? - Мне не нравится, что ты - человек - возомнил себя богом. - Вот как. А что же тебе нравится? - А нравится то, что люди видят, кому поклоняются, и они видят бога именно таким, каким его представляли. - Прекрасно. Но почему же я - человек? - тут Квинт сделал над собой усилие. - Потому, что ты - не знал и не знаешь мир, ты - не знаешь природу своей власти. Она просто пришла к тебе. Потому, что ты подвержен чувствам, потому, что тебя тревожит смерть. - Тревожит... - Тревожит. И не тянись к мечу! Это только подтвердит мою правоту. Будь ты бог, - тебе бы не был нужен меч. И я еще не сказал главную причину. - Говори же. - Ты не можешь быть богом потому, что ты мыслишь. - Ты софист, Лициний. - А ты не видишь истины. Или не хочешь видеть. Выразить невыразимое... И Квинт окунулся в бесчувствие. А когда он вновь обрел способность мыслить и сжал лицо ладонями, и на обнаженном до пояса его бронзовом божественном теле выступил бисер пота, Лициний сказал: - Чтобы победить смерть - нужно умереть. И Квинт вторично окунулся в бесчувствие. Мышцы его напряглись, он стиснул меч, и сорвал его с бедра, и бросил куда-то вверх, но невероятным образом клинок вспыхнул, сбросил с себя мешавшие ножны, сверкнул и врезался в мраморную голову лежащего Аполлона, пронзив мрамор как дерево. А мощные руки Квинта стиснули одна другую, сплелись в борьбе, но не надолго. Появилось бессмертие. Бесконечно желанное, но еще более бесконечно страшное. Затем пропало. Сердце бешено застучало, грозя прорваться сквозь ребра и широкие мышцы, и заболели виски, и в горле появилось болезненное чувство, и Квинт ощутил полет, но единовременно проникся страхом высоты, падения, чего никогда с ним не было. Но пот исчез, и сердце успокоилось, и виски перестали давить, и меч погас, наконец, и взбугрившиеся мышцы расслабились. Квинт подавил все и очутился вновь в реальности. И тогда Лициний произнес: - Вечности нет! И сила этих двух слов была такова, что и в третий раз Квинт окунулся в бесчувствие. Но теперь он был расслаблен. И более того, он словно не мог пошевелиться; перед глазами возникло лицо Стелы, милое, любимое, нежное. Она была жива, она все простила. Тут ужас принял Квинта в свои мягкие руки, и это спасло его. Он вновь вырвался на поверхность, в реальность. Свинцовая глубина осталась только в прошлом. И Лициний заговорил. А Квинт слушал Лициния, не шевелясь, и готов был отдать все что угодно, лишь бы Лициний говорил и говорил без остановки. - ...нет. А ты хочешь жить. Этот инстинкт сильнее мысли. Ты человек, и ты можешь постичь только то, что видел. Поэтому ты всегда беспокоен, всесилен ли ты. И есть ли твоя власть - высшая, или над тобой что-то висит, и есть ли вообще высшая власть, и не будешь ли ты наказан, и безумен ли ты. Надменность переходит в страх. Страх - в надменность. Это естественно. Неестественно лишь, что ты пытаешься постичь то, что непостижимо. Ведь ты не можешь представить себе Высшее иначе, чем в образе человека. Не внешне, а по образу мыслей. О Стела! Слова твои... - ...Человек не может иначе, чем сознавать, что над ним что-то есть, пусть даже это что-то совершенно неопределенно. Но как только он пытается это определить, так сразу наталкивается на противоречие. Ведь если бог человек по мыслям и чувствам, то он не всемогущ и не всевластен. Над ним, в свою очередь, что-то есть. Следовательно, Высшее - это вообще не личность, не "я", для него лишены смысла все наши понятия. И уж конечно, чувства. Обида, месть, благодарность, любовь, ненависть, снисхождение, жалость, гнев, прощение... О Стела, сердце твое... Говори, Лициний, говори. Все что угодно, но только говори! - ...бог - это тот, кто устанавливает правила игры. Только тогда это истинный, высший бог. Но тогда он и не может быть чем-то определенным. Ведь согласись же, что если мы можем сказать что-то о нем самом или о его возможностях, тем самым мы пытаемся его самого подчинить каким-то правилам игры...Так как же мы с тобой можем быть богами в этом истинном, высшем смысле? - Послушай, Лициний. Мне не нужна власть высшая. Пусть я - всего лишь чародей. Какая разница. Скажи лишь: мы бессмертны? - Квинт... - Постой! Прошу тебя. Просто скажи: да или нет. Ну же. Да? Или... Нет. Скажи, и я поверю тебе... - Нет. - Я ждал именно этого. Но не верил до последнего мига. - Но позволь мне объяснить! Да! Мы не вечны! Но лишь потому, что вечности нет! - И мир не вечен? - Бессмыслица. Вечности нет. - И Рим не вечен? - Вечности нет. - Тогда что же вечно? - Вечности нет.

Вот что происходило в день седьмой. А в последующую за тем ночь Квинт восстановил разрушенное за дни своего царствования, и самую память об этом царствовании уничтожил в умах людей. Но остались мертвы погибшие. И дом Квинта остался пуст... Квинт вступил в третий круг. И я желаю ему мира и успокоения. Мира и успокоения - хладнокровному убийце, способному плакать. Мир тебе, Квинт!