Суров понимал, что попытки разобраться в происшедшем, сидя здесь, в кузове автомашины, за несколько километров от переезда, бессмысленны, что подробности выяснятся только на месте, но мысли вертелись вокруг одного и того же: почему шофер поехал тыловой дорогой и в сторону от маршрута?

И еще подумалось, что не видать в ближайший год академии - такое происшествие в канун инспекторского смотра! Голов ни за что не простит.

Анастасия Сергеевна не разрешила себя везти до станции, сошла.

Суров спрыгнул на землю, хотел что-то сказать матери, но она остановила его жестом руки:

- Не надо, сын. Станция близко, дойду. Занимайся своим.

- До свидания.

Поспешное расставание огорчило не меньше, чем происшествие.

Неладно начался день.

За поворотом показался полосатый шлагбаум на переезде, будка стрелочника под красной черепицей, вздыбившийся газик. Было похоже, будто хотел с разгону взобраться на маковку железобетонного столба у шлагбаума, да не хватило силенок. Так и застыл, уткнувшись радиатором в его основание.

Шерстнев, зажав между колен автомат, курил, сидя рядом с Вишневым на лавочке. Автомат смотрел дулом вниз; в стороне, умаявшись, спал на траве шофер, солдат по первому году службы Колесников, тихий, исполнительный парень.

Суров прошел к машине. У нее оказались поврежденным радиатор, разбиты фары и ветровое стекло. Осколки стекла блестели на влажной земле, а немного поодаль темнело успевшее забуреть пятно крови. Наметанный глаз схватил отпечаток башмаков со сбитыми каблуками и длинный, метра в три, след, прочерченный носками, - видно, человека ударило в спину, уже безвольного швырнуло вперед, почти к железнодорожному пути, где темнело пятно.

Шерстнева обступили солдаты. Он стоял, понурясь, неохотно отвечал на вопросы и поглядывал на капитана, ожидая, когда тот заговорит с ним.

- Колесникова ко мне! - приказал Суров, глядя мимо Шерстнева, словно не замечая его.

Лиходеев растолкал шофера. Тот испуганно поднялся, заморгал белесыми ресницами, крутнул в сторону Сурова стриженой головой на тонкой цыплячьей шее и робко приблизился.

- По вашему приказанию рядовой Колесников прибыл. - Шофер не сводил с Сурова испуганных глаз и, как бы ища помощи у Шерстнева, мотнул головой в его сторону.

Шерстнев шагнул вперед:

- Виноват только я, товарищ капитан, - сказал он, приставив к ноге автомат.

- С вами разговор потом. Докладывайте, Колесников.

Сбивчиво, то и дело адресуясь к Шерстневу за подтверждением, Колесников доложил, что, возвращаясь на заставу по дозорной дороге, нечаянно съехал с мостков в вымоину, машина застряла и только Шерстнев сумел ее вырвать и вывести на дорогу.

- На какую дорогу? - уточнил Суров.

- На тыловую, - ответил за шофера Шерстнев.

Суров сдержал готовые сорваться с языка резкие слова.

- Что вы забыли в тылу? - спросил теперь уже у Шерстнева.

- На дозорке у седьмого мостик обрушился, вы же знаете, товарищ капитан.

- Товарищ капитан знает, что там позавчера объезд сделан. Слушайте, Шерстнев, не морочьте мне голову. Говорите правду.

Высокий, почти одного роста с Суровым, но уже в плечах и тоньше в поясе, Шерстнев уставился на носки своих пыльных сапог. Красивое продолговатое лицо со светлыми усиками стало бледным.

- Разрешите не отвечать. Потом объясню, вам лично.

Солдаты и Колосков переглянулись между собой. Лиходеев подмигнул Мурашко, и оба отошли в сторону.

Суров же внимательно посмотрел на Шерстнева. Просьба была необычной, и он не стал настаивать.

- Хорошо, - согласился он. - Кого вы тут сбили?

Тихий до этого, Шерстнев так и вскрикнул в протестующем жесте:

- Не сбивали мы никого. Сам он, несчастный алкаш, под машину попер. Вот человека спросите, на его глазах...

Вишнев только и ждал, когда его позовут. Подошел, поздоровался с Суровым:

- Здраим желаем, товарищ начальник. Взаправду на моих глазах вся происшествия, авария, значится, была. Могу доложить, как оно разыгралось. Первым долгом заверяю: ваши ребята тут не виноватые ни на маковое зерно. А вот ни столечко. - Вишнев выставил кончик обкуренного пальца. - Во всем Васька сам виноватый, потому как натурально был уже набрамшись до завязок. Сам виноватый, и вы никому не верьте, ежели другое скажут. Правильно Шерстнев говорит: алкаш он, Васька, мусорный человечишко.

- Поселковый, со станции?

- Да знаете вы его. Барановский Васька. Запрошлым годом, помните, в полосу врюхался, на самой проволоке повис. Длинный, как каланча. Сцепщиком работал, выгнали.

Суров в самом деле припомнил пьяного верзилу. Когда его задержали, он с перепугу орал истошным голосом: "Пропа-а-а-ло!" - орал, покуда не очутился в пристанционном поселке под замком у участкового.

- "Пропало"? - улыбнулся Суров.

- Он самый, - засмеялся Вишнев.

А только пьяный не пьяный - все равно человек, и за него отвечать надо. Спросил озабоченно:

- Где пострадавший?

И опять стрелочник рассмеялся:

- Васька-то? Вона, в посадке. Без задних ног дрыхнет. Еще в себя не пришел. Вы постойте, товарищ начальник, доскажу для ясности. Васька, значится, с самого ранья тепленький. Пришел ко мне - хоть выкручивай, фляжку, значится, сует: "Хлобыстнем, Христофорыч". Я при деле, на службе, значится, курьерский проводил, иду открывать шлагбаум. Ну, известное дело, послал Ваську куда следует. А тут ваши ребята на газике. Куда едут, я, конечно, не знаю, дело военное. А Васька, тот им наперерез. Ни отвернуть, ни остановиться. Вот Ваське-то и попало.

Пьяный, развалясь на траве под деревьями, лежал кверху лицом, храпел громко, с присвистом. Вся правая сторона Васькиного лица забурела от запекшейся крови, нос и губы распухли.

- Ему не впервой, - пренебрежительно сказал стрелочник. - Об ем не беспокойтесь, как на кобеле засохнет. Алкаш, одним словом. Они, алкаши, как кошки живучие, холера им в печенку! Прошлый год, помню, Васька этот, значится, набрамшись по самую завязку, в сад ко мне припожаловал. В юне дело было, только-только яблок завязался, махонький. А пьяному - что? Трын трава: зачал трясти. Аккурат я обедать пришел, слышу - шум. Выскакиваю - Васька! "Что же ты, сукин сын, - кричу, - вытворяешь! Зенки, - говорю, - открой, яблок зимний, а ты его..." В сердцах долбанул по дурному кумполу, думал, окачурится...

Пьяный застонал, скрежетнул зубами. Все оглянулись.

Был он омерзительно грязен, лежал колода колодой, с опухшим, кирпичного цвета лицом.

Сурову недосуг было слушать байки словоохотливого стрелочника, время перевалило за полдень. Голову о происшествии еще не доложено, не все выяснено, и, главное, неизвестно, отделался ли Барановский одними ссадинами, освидетельствовать надо его. Солдаты, гадливо морщась, подняли безвольное тело. Суров перехватил обращенный к Барановскому взгляд Шерстнева, полный брезгливой презрительности и злобы.

На заставу Суров возвратился с вконец испорченным настроением. Происшествие относилось к категории чрезвычайных, о которых докладывают высшему командованию, и там издают приказы со строгими взысканиями и оргвыводами. Но не столько они волновали Сурова, сколько судьба Шерстнева. У него не было сомнений, что Голов останется верен своему слову: Шерстнева будут судить.

Суров чувствовал себя ответственным за солдата, и в то же время несколько виноватым - полгода прошло, а он, Суров, так и не подобрал к солдату нужного ключика.

Что авария произошла без человеческих жертв и увечий, служило небольшим утешением. И все же надо спасти солдата от трибунала. В конце концов, машину можно восстановить за сутки. А Шерстнева, если осудят, потом трудно исправить. Еще в первые недели его службы на заставе Суров понял, что это один из тех молодых людей, которых не сразу раскусишь: скрытные они, настороженные.

Впрочем, что касается Шерстнева, то с течением времени стало ясно: скрытность - всего-навсего оболочка, однажды он вдруг покажется из нее совсем другим, неизвестным.