- Я согласен на должность младшего научного сотрудника, - говорил он кому-то, кто находился за нашими спинами.

- У вас, кажется, было свободное место лаборанта? - спрашивал он. Что? Даже временно нет?

- Хватит! - крикнул, задыхаясь, профессор Стаканников и, протянув руку к установке, наощупь перекинул тумблер ВПРАВО.

Вдоль первого ряда аудитории пробирался, спотыкаясь о чьи-то ноги и шепча извинения. Молодой Стаканников, одетый в торжественное. Он держал двумя пальцами за угол тоненькую папочку и, распахнув ее на трибуне, стал читать, не поднимая глаз:

- Диссертация Валентина Валентиновича Копейкина, состоящая из девяноста пяти страниц машинописного текста и выполненная под руководством нашего уважаемого председателя профессора Турлямова, представляет собой принципиальный труд и большой вклад... Диссертация полностью удовлетворяет требованиям, а сам диссертант вполне заслуживает искомой степени.

Молодой Стаканников захлопнул папочку и отер лоб. У него был ужасно усталый вид, гораздо более усталый, чем у щуплого соискателя, который задумчиво оглаживал указку рукою.

Молодой Стаканников не пошел на свое место, а опустился вблизи - рядом с долговязым стариком. Но старик шумно поднялся и, сдвинув его, направился к двери, сопя и стуча палкой.

- Так вот, - говорил председатель, сидевший уже за обычным столом, стоявшему перед ним Молодому Стаканникову. - Старики умирают, и в этом своя диалектика. В связи с этим прискорбным событием на кафедре освободилась вакансия. Подавайте документы, Стаканников, мы вас поддержим.

- Осторожнее! - крикнул Баранцев. - Что же вы снимаете электроды без предупреждения? Вот - предохранитель сгорел.

Профессор Стаканников ходил по комнате, натыкаясь на кровати; он был взволнован.

- Ну, что же, - говорил он больше для себя, чем для нас, - это было правильно.

- Осуждаете меня, молодые люди? - продолжал он с горькой полуулыбкой. Не понять вам, нет, не понять... Другое время - другие песни. А ведь задача была - сохранить кадры. Да... Кто бы учил - вас же? Развивал бы кто? История - она рассудила...

- Костька и Николай, вы остались, - невежливо перебил Баранцев. Давайте, если хотите.

Константин первый протянул руку к электродам, а я еще смотрел на профессора и тихонько кивал: им-то что, им-то хорошо, а я как староста обязан соблюдать приличия.

...С Константином не происходило ничего особенного. Он просто ехал в метро, в изрядно набитом вагоне. Видно, происходило это не так уж давно: на Константине алел и синел знакомый нам свитер, правда, теперь линялый и одеваемый Костькой - под рубашку - лишь в случае холодов.

Вдруг кто-то ойкнул:

- Что же это у вас льется? У вас же сметана льется! Смотрите! Льется и пачкается!

Рядом с Константином мигом организовалось пустое пространство, в нем осталась отягощенная авоськами бабка. Из одной авоськи, действительно, что-то сочилось и капало.

- Безобразие! - отшатнулся импозантный мужчина и, плюнув на платок, принялся тереть брючину.

Его с энтузиазмом поддержали:

- Ездят и пачкают!

- С такими узлами на такси надо!

- А брюки бостоновые.

- В бензине надо.

- В ацетоне.

- В химчистку.

- Спекулянты.

К растерявшейся бабке протиснулась девушка, маленькая, стриженая, присела на корточки, просунула тоненькие пальцы в ячейки авоськи и стала поднимать скользкую банку и прижимать крышечку.

- Ну, что вы кричите? - негромко сказала она. - Человек же не виноват: это крышка отскочила.

- Действительно, - миролюбиво поддержал Константин, - подумаешь. Обыкновенная сметана, не радиоактивная.

- Умник какой! - обрадовано закричал кто-то.

- Пижон! - определил пострадавший мужчина.

- Молодежь.

- Ихний брат стоит на сметанном конвейере - вот крышечки и отскакивают...

Маленькая девушка, покончив с банкой, поднялась на цыпочки и спросила у Костькиной спины:

- Вы сойдете у Аэропорта?

- Сойду, - в сердцах сказал Константин.

На перроне она чуть отстала, натягивая на голую пятку сползший ремешок босоножки. Костька из солидарности замедлил шаг.

- Попало нам, - сказала она, прыгая на одной ноге.

- Бывает, - пожал плечами Костька.

Девчонка была так - обыкновенная десятиклашечка, немножко кудрявая самая длинная, гнутая, блестящая прядь заложена за маленькое ухо.

- Один раз, - сообщила она, - со мной тоже случился ж-жуткий случай - и как раз в метро! Я ехала на Новый год, а один дядька зацепился за меня портфелем, там на углах такие железинки, - и весь чулок ой-ей-ей!

Вообще она была смешная: глаза круглые, руки тонкие, а на блузке без рукавов матросский воротник, как у дошкольницы.

- Ужас! - согласился Константин.

Тут я просто замер и на некоторое время вообще перестал что-нибудь замечать, потому что она улыбнулась. Такая славная, такая удивительная была у нее улыбка: вспыхнули светлые глаза, взмахнули ресницы, лицо чуть запрокинулось, и вся она словно осветилась до самого донышка. Я перевел взгляд на Константина и понял все, что с ним происходит.

...От черного, вымытого поливальными машинами асфальта Ленинградского проспекта поднимался тихий парок. Они шли навстречу далеким огням Шереметьева, и, наверное, она замерзла в своих босоножках, в которых не было ничего, кроме плоских подметок, и в пустяковом детскосадовском платье, потому что теперь на ней был Константинов ало-синий свитер, пришедшийся ей как раз до колен. Люди вокруг них исчезли - оказывается, уже наступила ночь, даже окна не горели, зато на расстоянии двух-трех вытянутых рук, на оконечностях подъемных кранов, мерцали фонари и, доверительно рокоча, бороздили небо бортовые огни самолетов. Негасимые автоматы с газированной водой жили тайной ночной жизнью; Костька и Она по очереди подставляли пригоршни под их колючие струи.

- Если бы люди знали! - сказала Она. - Если бы они только представляли!.. И если бы у них было побольше свободного времени, - они обязательно приходили бы сюда по ночам. Да?

Костькин ответ я не запомнил - очевидно, в силу его бессмысленности, впрочем, для Нее и для него самого он был значителен и важен.

...Позже мы оказались в странном помещении, слишком тесном, чтобы оно могло быть названо комнатой, и освещенном так скудно, что, только вглядевшись и различив тяжелые болты, крепящие задранные люки, я понял, что оно представляет собою нечто вроде барокамеры, а может быть, отсек более крупной установки. На трех стенах слабо поблескивали шкалы приборов, было в них что-то тревожащее, чего, однако, я не успел осознать, но только почувствовал; четвертая стена представляла собою экран, и перед ним, касаясь друг друга плечами, стояли Константин и Она. На них были лабораторно-испытательские комбинезоны, знаете, эти, с индикаторными лампочками, ларингофонами, вшитыми аккумуляторами и всем остальным.