Вообще революция уже на другое утро после совершения - пошла не по моральному пути. И вот это-то ее и губит. Это открывает вечность и моральных, и правовых, и логических законов. Они, эти законы, сильнее штыков и пуль. Но в эпоху, когда все свелось к обсуждению только политико-экономических законов, только одного марксизма, заработной платы и борьбы классов, никто не вспомнил о вечной морали, о добром поведении, о святости поступка, о героическом. И вот на этой-то болотной почве мы и проваливаемся.

Принцип анархии, совершенно допустимый и необходимый для спасения жизни, для спасения самого бытия, - заключается в том, что никогда и ни под каким видом, ни под каким давлением и необходимостью, ни по какому предлогу, не может быть совершен второй анархический поступок.

Анархия - это абсолют, абсолютность. Единый бог и на один момент. В этой абсолютной ее ограниченности и лежит ее абсолютное право, - почему она допускается, почему она существует, почему она признается. Как только вы признали правым второй анархический шаг, так вы разрушили первый шаг и зачеркнули вообще понятие анархии. Она недопустима, потому что ведь она есть безобразие, всегда и во всех случаях безобразие; каким же образом можно допустить безобразную жизнь? Жизнь, ставши безобразною, умрет в самом коллективе своем, в самой целостности своей. Это уже хуже индивидуальной смерти, это - народная смерть.

Поэтому право на революцию заключается в том, чтобы после революции революция была моментально кончена.

"Ты - убил. Теперь ты застегни пуговицы и вытяни руки по швам". Вот что можно сказать аллегорически. В этом - право революции. И только единственно в этом. Тогда они безвредны, целительны, спасительны.

Тогда тут Божье право. Ибо это есть право - жить завтра.

Но представьте, что человек, встреченный разбойником на дороге, не только убил бы его, но и начал бы бить окна в соседних домах, зажигать эти дома или насиловать женщин на улице? Тогда воистину лучше было бы ему самому умереть.

У нас произошло именно это. Народная государственная, национальная жизнь, спасение коей было темою революции, выскользнула из нее. Мы впали в русскую мечтательность, в русскую бездельность. Совершенно забыв, что за сегодняшним днем следует еще очень много дней, что за годом революции еще открывается целая русская история, - мы в один год и даже всего в два месяца столпили все вопросы бытия своего, начав пуговицами, которые солдату, как освободителю от тирании, можно отныне и не застегивать, и кончая призывом всех народов к совершению у себя по нашему образцу - тоже революций, да еще каких социал-демократических. И задохлись в этом множестве дел, хлопот, забот, в этой всемерной тяге, которую приняли на себя.

Русского дела мы не исполнили. Но и всемирного дела мы, конечно, тоже не исполним.

Мы просто, по русской сказке, вернемся к старому корыту.

Временное Правительство попало в арест около Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Поистине, кто попадает в арест, тот его чем-то заслуживает, а уж во всяком случае - тот допустил посадить себя под арест. Собственно переворот был совершен вовсе даже не Петроградом, и не рабочими и не солдатскими депутатами, а тем, что именно фронт признал переворот. Вот где центр силы - был и остается. Временному Правительству моментально же надо было опереться на эту силу, или, отъехав в Ставку и действуя оттуда, а в Петроград послать делегата от себя, или от фронта, или от генерала Алексеева. Этот делегат, не участвовав в перевороте, был бы свободен от его психики и от его наследственности. Его обязанностью было бы не допустить никаких эксцессов, особенно в области нарушения права, дав гулять - праздновать "победу над самодержавием" с красными флагами и т. под.

Вообще Петрограду естественно было выгуляться от переворота, и все ослепли, восторг переполнил душу. Это так чувствовалось, это не могло не чувствоваться. Но самому правительству нельзя было принимать участие в этом угаре, в этом упоении. Оно должно было стоять в стороне и работать, угрюмо работать. И прежде всего, лютее всего - беречь власть. Не для себя, а для России. Отдавшись в диктатуру генерала Алексеева, оно могло уже все творить его именем, оставив ему тоже продолжение ведения войны, но зато получив в свои руки (от него) железную гражданскую власть: железную власть суда, железную власть наказания. Самую диктатуру можно было ограничить всего двумя месяцами, т. е. и дать именно на этот срок, всего на шестьдесят дней марта и апреля. Тогда было бы с Лениным поступлено как следует, с экспроприаторами поступлено как следует. И тогда Совет Рабочих и Солдатских Депутатов не занял бы Таврического Дворца, т. е. не занял бы священного места Думы (места - всегда фетишстичны), а мог бы говорить свои резолюции откуда-нибудь из другого места. Да вероятно он и не образовался бы. Совсем по другому адресу могли бы быть сказаны слова, сказанные Скобелевым по адресу не более, не менее, как четырех Государственных Дум, т. е. по адресу всего решительно русского представительства: "Скобелев и все прочие с ним, ваше дело великое, ваше дело - историческое. В награду - красный флаг берется русским государственным, ныне национальным нашим флагом. Все же отдохните до Учредительного Собрания, которое проведет все реформы и преобразования коренною русскою волею, всенародною нашею волею, - а не классовым, не сословным, не социалистическим образом".

Обыватель

Статья напечатана не была.

ГОЛОС ПРАВДЫ

Наконец-то, наконец послышались в революции голоса настоящей правды, - не ленинской, не германской, не провокаторской, - а настоящей русской правды-матушки: это - "Письмо жены офицера", "Рапорт о положении офицеров", поданный главным комитетом союза офицеров армии и флота военному министру, и тоже во вчерашнем нумере газеты письмо Т. Аримасова "Деспотизм", и еще сообщение о забастовке инженеров на фабрике "Треугольник"...

Это - задавленные, оскорбленные и замученные самою революцией. Это те затоптанные вторыми и третьими рядами революции люди, которые именно ввели солдат в революцию. Ибо кто же не помнит этих первых минут революции, когда солдаты топтались на одном месте, пока подошедшие к ним офицеры с криком "стройся" и "вперед" не повели их к Государственной Думе. Удивительно, как общество, и между прочим все Временное Правительство, позабыло, что именно офицеры, а вовсе не солдаты и отнюдь не одни рабочие, дали победу республике. Без них выступления были бы частными, отдельными, разрозненными и конечно были бы подавлены. Лишь когда интеллигентные элементы армии, офицерство, командуя, повело батальоны и полки к Гос. Думе - старый строй рухнул и отменился.