Рассказ Ф. Крюкова более чем превосходен: он честен. Я много лет замечал эту струю, то толстевшую, то утончавшуюся в нашей народнической литературе, струю простого, ясного, доброго отношения к действительности, пересказа "того, что есть", без всякой собственно тенденции, хотя тенденция в душе автора есть. Это была лучшая всегда ее сторона, которой просто верилось, которая просто уважалась, хотя бы у читателя и было расхождение с душою самого автора в его читательской и совсем другой тенденции. "Ваши убеждения для меня трын-трава. Но вы не переврете, не обманете, вы расскажете то, что видели, и попросту и не скрывая освещаете все светом из своей души: и я вас слушаю". Думаю, что этой стороной своей радикальная журналистика и привлекала к себе всеобщее внимание, привлекала 75 лет и в конце концов его именно победила. Тут и было сосредоточено: "толцыте и отверзется". Струи этой вовсе не было у журналов типа "Вестника Европы", и даже в этой журналистике, заметно, ее нет у инородцев и "анонимов". Это - чисто русская и даже великорусская черта; - дух, слово и присловье наших приволжских губерний.

И он зарисовывает уличные сценки Петрограда, начиная с 23 февраля, когда куда-то "поехал", и вот - торгуется утром этого дня с извозчиком. И - до минуты отречения бывшего государя от престола. Десять страничек, а истории как не бывало. Той русской истории, которая три века тянулась непрерывно, три века развивалась и вся шла одним ходом: и вдруг свернула на сторону и повалилась. Поистине, "обвал": как точно самое заглавие. И всего - пять-шесть дней. Без громов, без артиллерии, без битвы! А что перед этим "обвалом" великая Северная война, тянувшаяся двадцать лет при Петре Великом, - и Отечественная война с ее последствиями, и Севастопольская война с ее тоже последствиями, и - теперешняя борьба с Германией, которой пылает вся Европа, даже весь мир. Для России ее теперешнее потрясение превосходит все вероятное и невероятное. Ах, не "обвалы" внешние в мире значат много, не громы орудий, не борьба, не битвы, не сражения: страшнее, когда незаметная мышка точит корень жизни, грызет и грызет его, и вот - перегрызла. Тогда вдруг лиственное дерево, громадное, зеленое, казалось бы, еще полное жизни - рухается сразу на землю. И пожелтеют его листья, и не берет оно больше из земли силушки. Корни его выворочены кверху.

Эта мышка, грызшая нашу монархию, изгрызшая весь смысл ее - была бюрократия. "Старое, затхлое чиновничество". Которое ничего не умело делать и всем мешало делать. Само не жило и всем мешало жить.

Тухлятина.

Протухла. И увлекла в падение свое и монархию. "Все повалилось сразу". "Ты защищаешь ее все: так провались и с защищаемым вместе". С тем защищаемым, с которым мы не можем жить, с которым мы не хотим жить, с которым, наконец, "не благородно жить".

А все началось уличными мелочами. Но, поистине, в столице все важно. Столица - мозг страны, ее сердце и душа. "Если тут маленькая закупорка сосуда - весь организм может погибнуть". Можно сказать, безопаснее восстание всего Кавказа, как были безопаснее бунты Польши в 1830 г. и в 1863 г., нежели вот "беспорядки на Невском и на Выборгской". Бунтовала Польша - монархия даже не шелохнулась. Но вдруг стало недоставать хлеба в Петрограде; образовались "хвосты около хлебных лавок". И из "хвостов" первоначально и первообразно полетел "весь образ правления к чорту". С министерствами, министрами, с главнокомандующими, с самим царем - все полетело прахом. И полетело так легко-легко. Легкость-то полета, нетрудность напряжения - и вскружила всем головы. Это более всего всех поразило.

- Как тысячу лет держалось. И вдруг только "в Петрограде не хватает булочек". От Рюрика до Николая II одно развитие, один ход, один в сущности смысл: и вдруг "на Выборгской стороне не хватило булок" - и все разом рухнуло. Все это зачеркнуто. Зачеркнуто ли? Нет, не то страшно, что это так страшно. А то страшно, что страшного-то ничего и не было. Тут-то мы и узнаем "легкость жизни людской", легкость в сущности самой истории. "Мы думали, что она тяжела, - ну, хоть как поезд. Для поезда, чтобы его сдвинуть с места, нужен паровик. Сколько же нужно, чтобы сдвинуть с места город? А губернию?"

- По крайней мере, нужно землетрясение, извержение вулкана. Везувий засыпал Помпею, а Неаполя - в десяти верстах от себя, - не засыпал. Сколько же нужно, чтобы перевернуть вверх дном Россию?

Поверишь в Провидение, когда услышишь в ответ:

- Чтобы перевернуть Россию вверх дном, то для этого всех сил человеческих недостаточно. Но - человеческих, земных. Для Провидения же, для небес и Бога достаточно, если люди: солдаты, казаки, барыни, барышни, девки, бабы, мужчины, рабочие, полицейские, гулящие девицы на тротуаре проболтаются и проваландаются на Выборгской стороне и на Невском проспекте дней пять-шесть в болтовне и будут все шутить небольшие шуточки, угощаться папиросками и прочее. Познакомятся ближе и в обоюдном осязании и говоре поймут, что "все люди". Вот этого - достаточно. Потом - самое легкое сотрясение, неудачный или бестактный приказ власти - и "вся Россия перевернется".

Начинается рассказ Ф. Крюкова с частной подробности: как извозчик его, старик, провозит контрабандой из Ораниенбаума овес для своей лошади. "Прикроем телегу бумагой, газетными листами - и ничего. Везем". Крюкову это кажется и недозволительным, "против начальства", и он переводит извозчика на другой разговор, дабы и извозчика и его полиция не могла обвинить в нарушении приказа правительственного о "нераспространении ложных слухов". Вот с чего начинается. Потом перелистывается двадцать четыре странички рассказа беллетристического, все уличных сценок и не более. "Никакого извержения вулкана". "Ни малейшего сотрясения земли". Между тем на них происходит не только отречение императора от трона, - и с наследником и со всем родом своим: но уже старый революционер плачет первыми революционными слезами:

"В день, когда по всему городу пошли и поехали с красными флагами, я шел, после обычных скитаний по городу, домой, - усталый и придавленный горькими впечатлениями. Звонили к вечерне. Потянуло в церковь, в тихий сумрак, с робким, ласковым огоньком. Вошел, стал в уголку. Прислушался к монотонному чтению - не разобрать слов, но все равно - молитва. Одними звуками она всколыхнула переполненную чашу моей скорби и вылила ее в слезах, внезапно хлынувших. Поврежденный в вере человек, я без слов молился Ему, Неведомому Промыслителю, указывал на струпья и язвы родной земли... на страшные струпья и язвы".