— Как ты можешь во мне сомневаться? — смущенно прошептал Рохарио, и счастливая улыбка озарила его лицо. Он поцеловал Элейну в лоб и отпустил ее. — Я вернусь, — сказал он Андрео.

Когда Рохарио собрался покинуть комнату, Андрео сказал:

— Будьте осторожны, дон Рохарио. Я слышал, улицы небезопасны для людей, преданных Великому герцогу Ренайо.

— Мне не грозит опасность. — Рохарио поцеловал Элейне руку и, с усилием оторвав от нее взгляд, вышел в сопровождении Гиаберто.

Диониса подошла к Элейне и ударила ее по лицу.

— Мама! — Агустин вскочил на ноги. Элейна повернулась к матери спиной, сделала несколько шагов и села на стул.

— Вам больше не удастся причинить мне боль.

— Элейна! — Теперь заговорил Андрее. Его голос был холоден и суров. — Неужели я должен тебе объяснять, почему запрещены браки между до'Веррада и Грихальва?

Она спокойно посмотрела ему в глаза.

— Я хорошо понимаю почему, Верховный иллюстратор. Вы напрасно надеетесь на то, что сможете хранить свои секреты вечно. Если жалобы народа никто не услышит, не сомневайтесь. Великого герцога Тайра-Вирте постигнет участь королей Таглиса и Гхийаса?

Диониса ахнула.

Андрее побледнел.

— Не пытайся изменить естественный порядок вещей, ниниа мейа. Мы всегда работали ради поддержания мира.

— И ради выгоды Грихальва.

— Почему мы не должны себя защищать? Почему не должны помогать до'Веррада, которые протянули нам руку в тот момент, когда мы сами нуждались в поддержке? Почему именно нас Благословенная Матра наделила Даром?

Элейна медленно встала. Огонь так ярко полыхал в ее сердце, что, не заговори она сейчас, он сжег бы ее. И хотя Андрее был на голову выше ее, Элейна больше не смотрела на него снизу вверх.

— Это не Дар, а проклятие! Сколько лет проживет Агустин? Мой красивый брат, обреченный умереть молодым! Как быстро умрете вы все, вы, считающие себя благословенными, и какие страдания вам суждено испытать перед смертью? Вот почему вам необходимо восхвалять свой Дар, считать себя лучше других, хотя ни одному из вас, ныне живущих, так и не удалось создать хоть что-нибудь столь же прекрасное, как полотна Кабрала.

Она подняла руку, показывая на портрет Мечеллы и юного Ренайо, одетого, как взрослый мужчина: широкополая фетровая шляпа, камзол из серебристой материи и туфли с золотыми пряжками. Он и его мать были написаны с такой любовью!

— Посмотрите на эту картину и скажите, что я лгу! Вы обратили проклятие на себя и теперь вымираете. Мальчиков рождается все меньше. Дар слабеет. И что у вас остается? Вы предали тех из нас — Кабрала, меня и множество других, — кто тоже владеет Луса до'Орро, только потому, что у нас нет вашего благословения. Но именно мы, когда ваш Дар покинет вас, а до'Веррада потеряют власть или более не захотят брать в любовницы женщин Грихальва, — именно мы позаботимся о сохранении богатств Грихальва, собранных при помощи вашего Дара. Вы должны дорожить нами, а вам это даже в голову не приходит. Вот что станет причиной вашего падения.

— Я не намерен тебя слушать, — заявил Андрее, но, судя по выражению, промелькнувшему в его в глазах, слова Элейны произвели на него глубокое впечатление. — Пойдем, Диониса.

Диониса покорно последовала за ним. После того как они ушли, наступило молчание.

— Мне очень жаль, Агустин, — наконец сказала Элейна. Он мягко улыбнулся.

— Не надо ни о чем жалеть, Элейна. Ты всегда обладала даром рисовать мир правдиво. Тебе не следует останавливаться теперь. — Он встал, положил бледную руку ей на плечо и прошептал на ухо:

— Я вернусь и принесу кое-какие флаконы. Чтобы защитить тебя, если смогу. Ты знаешь, что мы должны сделать. Если, конечно, ты мне веришь.

Отдать ему кровь и слезы. И оказаться во власти, которую имеют его кровь и его руки. Элейна пристально посмотрела ему в глаза: ее маленький Агустин, за которым она ухаживала, когда он кашлял; многочисленные болезни превратили его в очень хрупкий инструмент судьбы. Однако за детской внешностью скрывался мужчина.

— Конечно, я тебе верю. Я дам все, что потребуется. Послышался стук в дверь.

— Агустин!

Элейне ужасно не хотелось, чтобы он уходил.

— А что, если они не разрешат тебе навещать меня? — спросила она.

Они нарисуют ее покорность, но покорность — чему? Она содрогнулась.

Агустин поцеловал ее в щеку.

— Мы можем поступить так же, как в Чассериайо. Они не помешают нам общаться. Я тебе обещаю.

Дверь за ним захлопнулась, и ключ повернулся в замке.

На следующий день ей принесли бумагу, ручку и мел, но красок не дали. Пришли Святые Дни, и она в одиночестве ждала, пока закончится Диа Сола. Элейна рисовала ушедших, тех, кого она потеряла. Лейлу, своего друга и кузена Аллерио, Фелиппо, мертворожденного ребенка, младших близнецов — своих братьев, Северина, сыновей Лейлы. Все они умерли, но она их помнила. А вечером — наконец-то — к ней вместе со слугой, приносящим ужин, пришел Агустин. Он был бледен и сердит.

— Они запретили тебе навещать меня, — угадала она.

— Это сделал сам Андрее. — Агустин кивнул слуге, тот оставил поднос с ужином на столе и вышел в коридор, чтобы стеречь их, хотя и закрыл за собой дверь на ключ. — Я ненавижу их! Ненавижу за то, что они пытаются управлять мною!

— Мы нарисуем это, — она показала на угол комнаты, — и ты будешь посылать мне письма.

— Но ты не сможешь отвечать мне, если только не воспользуешься помощью слуг.

Она покачала головой.

— Это слишком рискованно.

Элейна стала шагать из одного конца комнаты в другой, это помогало ей думать.

— Ты в состоянии сделать так, чтобы на моем столе возникло письмо. Ты можешь слушать через рисунок. Тогда почему, — она нахмурилась, глядя на прекрасную картину Кабрала: Великая герцогиня Мечелла стояла перед рассыпанными у ее ног белыми ирисами, символизирующими Любовь, — почему я не могу говорить с тобой через написанную кровью картину, если у каждого из нас будет по совершенно одинаковому рисунку?

— В Фолио об этом ничего не сказано.

— А может быть, Фолио знает не про все на свете! — воскликнула Элейна, теряя терпение. — Эйха! Неужели все, кто обладает Даром, такие твердолобые? — Она вскинула вверх руки. — Ты можешь меня слышать через одну волшебную картину. А как насчет двух?