Второй труп, Лены Неверующей, не нашли, и специалисты остановились на том, что смерч мог подхватить и унести тело за пределы области. Могло даже случиться и так, что девушка осталась невредимой, поэтому факт смерти пока констатировать не стали.
Сам смерч прошел по центру Копьевска, разрушив, однако, лишь два здания дом, где жил Чугунов, и кафе "Белый медведь". Жертв было сравнительно немного, и в их числе пропавший без вести Андрей Иванович Веротин, как раз в этот день принятый в филармонию.
Многие даже не поняли, что произошло. Город накрыла иссиня-черная туча, все приготовились к грозе, но через пять минут черный панцирь вдруг сдвинулся и уплыл восвояси, не проронив ни капли. Лишь потом постепенно все разъяснилось, и Баратынский, репетировавший Дон-Гуана, возвращаясь домой, с удивлением обнаружил груду камней вместо кафе "Белый медведь".
- Зачем снесли-то, крепкое было еще здание! - посетовал он, снова углубившись в размышления о характере Дон-Гуана.
В бухгалтерии о гибели дочери Петра Ивановича узнали на следующий день. Никто не мог работать. Пуговицына плакала. Сам Петр Иваныч сидел дома с женой, ожидая каждую минуту стука в дверь или телефонного звонка о том, что нашли... Катерина Ивановна через каждый час принимала валокордин. Не выдержав ожидания, Неверующий пошел к Наде и долго плакал у нее на коленях. Жена плакала одна, дома.
За два дня ожидания Петр Иваныч поседел. Надежда ничего ему не говорила, только вечером отсылала домой, чтоб он поддержал жену. Ей было труднее, чем им, и Петр Иваныч это знал.
Вера Васильевна два дня оплакивала Чугунова и даже заказала инкогнито в день похорон венок с надписью:
"Единственному любимому моему на всю жизнь". Хоть Неверующих и не было на похоронах (за что никто их не осудил), но все поняли, от кого он, этот венок, и Чугунов-старший, растроганный, позвонил Петру Иванычу, заявив, что они отныне самые близкие люди, а Леночка, если найдется, их дочь. Петр Иваныч поблагодарил Чугунова.
В конце июня из города неожиданно уехала Боборыкина. В записке, оставленной Петру Иванычу, она написала: "Милый мой, ласковый, самый единственный! Даже если б завтра мне предложили все начать сначала, то есть всю свою глупую жизнь, я бы подумала и отказалась. Тогда бы у меня не было этой встречи с тобой. А ведь только намаявшись, нахлебавшись вдоволь всего, я оценила по- настоящему тебя, увидела, каким счастьем одарила меня судьба. Но счастья на несчастье не построишь. И, видя, как ты маешься, бегая на два дома, как звонишь, заботишься о Кате (а как иначе, Петенька, как иначе еще-то, ведь жизнь прожита, правда ведь, какая ни худая, а жизнь!), я поняла, что так ты и будешь теперь разрываться: и меня не бросишь, и ее не оставишь. А этак, на два дома да на два сердца, долго не протянешь. Вишь, и поседел совсем, и морщин добавилось, и ноша согнула тебя всего. Любимый мой! Реву, да слезы в кулак собираю, да рот жму, чтоб не раскричаться! Не бегай, не ищи, уехала я, не знаю на сколько... Прости меня, прости дуру, прости!.."
Петр Иваныч кинулся на вокзал, да, не доехав, помчался в аэропорт, весь вечер проблуждал там, плакал, сидя на скамеечке, пока милиционер не увел его к себе, не напоил чаем да не отправил домой.
- Смерч прошел, - возвращаясь на пост, сказал самому себе милиционер и был прав.
Их судили открыто, Старик вытребовал себе это право, и Седьмой (назовем его так по старой памяти, хотя за это время он уже стал Пятым) вел суд, сообщая всю подноготную и самые мельчайшие подробности преступления. Дождя не было, он еще болел.
Крупенников и Чугунов голые стояли на ледяной металлической плите, под которой трещал стоградусный мороз. Ступни подмораживало, индевели колени, и время от времени плиту отогревали, чтобы подсудимые выдюжили.
Огромный зал амфитеатром взбегал ввысь и, казалось, наваливался на этих двух закоченевших негодяев.
- Мы судим их потому, - сказал Старик, - что им не могли воздать должное на земле. И еще речь идет о жизни нашего друга Дождя, которого вы все знаете, поэтому мы имеем право судить их души, несмотря на то что они сами жертвы несчастного случая...
Дылда сидел здесь же и равнодушно смотрел на них, погруженный в свои раздумья. Работенка у него была не из легких, что и говорить, поэтому Смерчам с большой разрушительной силой полагался двухнедельный отпуск, и Дылда раздумывал сейчас, где бы его провести. Больше всего на свете он любил лошадей и свое старое ранчо в Огайо. Две недельки совсем неплохо, тем более сейчас лето и можно вволю поскакать, покупаться, полежать на травке с той рыжеволосой красавицей, с которой он познакомился прошлым отпуском. Правда, намечалась возможность побывать на Сатурне. Все, кто там был, просто ревели от восторга. Вот и выбирай: и там хорошо, и туда бы неплохо... Что он думал об этих парнях? Бросовый товар, гнилушки. Оставь их на земле подольше, они бы такое натворили, не разгребешь за месяц!
- Пусть сами скажут! - потребовали Ветры. - Хватит в молчанку играть!..
- Можете говорить, - промолвил Седьмой.
- Я ни в чем не виноват! - с дрожью в голосе выговорил Чугунов. - Тут старались доказать, что я инициатор всех гнусностей, которые натворил мой приятель. Да, я любил ее и хотел поколотить вашего друга. Но разве я тронул его пальцем?.. Нет. Что же касается этой учительницы, то посмотрите на нее! Если кто-то и принес ей в жизни счастье, то сделал это я! А мотивы, фразочки, тайные мысли - это оставьте Достоевскому, надеюсь, кое-кто читал!.. (По залу пробежал возмущенный ропот.) Итак, на чем строит свои доказательства господин Обвинитель? На домыслах! Единственная вина моя в том, что я подталкивал приятеля своего к драке. Сознаюсь. Но это все. За что же меня подвели... к несчастному случаю?!
"Демагог, ох какой демагог! Вот зло-то откуда! - подумал Старик. - Умение переворачивать слова и понятия, менять сущности - это ли не дьявольская натура?!." Седьмой посмотрел на него, и Старик кивнул. Космическая пыль, тоже способ существования, правда, не индивидуальный... Возможно, у кого-нибудь и шевельнется сердоболинка. Что ж, жалко самой человеческой материи, которая тратит себя вот на такие гнилушки...
